– Вы имеете в виду мои гобелены, мои гербарии, мои мази и вообще все то, что было у меня в чемоданах?
– Да.
– Вы имеете в виду также весь мой научный багаж, то есть шестнадцать тысяч листков, исписанных мною, которые я оставил на хранение в погребе?
– Да.
– О, вот как! – заметил Пелиссон де Пелиссар с потрясающим хладнокровием. – Полагаю, что ущерб в науке скажется на Западе не менее, чем на три века вперед и только не раньше 1950 или 1960 года она оправится от удара.
– А те вещи, что были на чердаке? – принялся в свою очередь расспрашивать женщину д'Артаньян.
– Вот именно. Остатки летательного аппарата и чемоданов.
– Он тоже прихватил их с собой? ‑Да.
Пелиссон де Пелиссар повернулся к д'Артаньяну.
– Я полагаю, что мир на земле так же, как наука, претерпит значительный урон.
– Отнюдь, мы догоним негодяя.
– Негодяи легки на ногу.
– Но ведь этот будет, конечно, останавливаться во всех кабаках, какие только подвернутся ему на дороге.
– Мадам Тюркен?
– Слушаю вас, господин маршал.
– Ваш муж проделал все это самостоятельно?
– Нет.
– Человек, который ему помогал, – его родственник?
– Да.
– Он уже появлялся здесь?
– Нет.
– Дело осложняется. Значит, он где‑то таился?
– Да.
– Был болен?
– Нет.
– Находился в заключении? ‑Да.
– Он оттуда бежал? ‑Да.
– О… Человек невысокого роста?
– Да.
– Лысый?
– Да.
– Глаза, как буравы?
– Да.
– Человек, который наводит страх, даже если он промелькнул где‑то неподалеку?
– Да.
– От него исходит запах серы?
– Да.
– А если принюхаться, то и гвоздики?
– Да.
– Мой дорогой д'Артаньян, спешить бесполезно. Совершенно очевидно, что Ла Фон всплыл вновь и что он заодно с Тюркеном.
– Тем более надо бросаться в погоню.
– Нет. Ибо Ла Фон – это молния. Вы его не нагоните.
– Не будем терять времени, мой друг. Пусть я малость отощал, но ноги еще при мне. Мадлен, дитя мое, не знаете ли вы в каком направлении скрылся этот мерзавец, ваш муж?
– Я полагаю, он поскакал во Фландрию.
– Почему именно во Фландрию?
– Чтоб завладеть там моим приданым, которое оставлено на хранение у одного из моих дядей.
И Мадлен зарыдала вновь, оросив при этом огромные черные ручищи Ноги № I.
– Д'Артаньян, мне представляется, что все складывается чудесно.
– Вы полагаете?
– Ну, разумеется. Во‑первых, Ла Фон похитил ваши письма, считая, что он похищает договор, и его отправили в Бастилию, чтоб отблагодарить за такое достижение… Вовторых, из Бастилии он сбежал, чему я, зная эту бестию, не дивлюсь, и вошел в сговор со своим пособником Тюркеном. В‑третьих, оба они похитили все оставшееся имущество и присвоили себе договор или же то, что еще от него осталось.
– Мой дорогой маршал, ваши выводы безупречны, и король назначит вас лейтенантом по криминальной части, если, разумеется, не доверит какой‑либо более высокой должности.
– Совершенно справедливо. Он велел мне присматривать за своим сыном, помочь ему увеличить территорию королевства, содействовать развитию агрокультуры и искусства, что я и сделаю из одной только любви к нему, потому что это лучший из всех дворян, каких только я знаю.
– Да, но мне не совсем ясно, каким образом вы собираетесь связать это с нашим нынешним положением.
– Ну, во‑первых, мы едем во Фландрию. Во‑вторых, мы разгромим там испанцев, которым абсолютно нечего делать в этом пивном раю. И наконец, в‑третьих, мы схватим Ла Фона и провозгласим всеобщий мир.
– А я? – осведомилась по простоте душевной Мадлен.
– Вы, прекрасная Мадлен? – переспросил д'Артаньян. – Вы будете осушать платками свои слезы.
– И на долгие зимние вечера готовить нам компоты из груш.
XLIII. С БОГОМ, С БОГОМ…
10 июня 1643 года, в воскресенье, он, погруженный, казалось, в глубокий сон, пробудился так внезапно, что напугал окружающих.
Человек с усталым лицом, карауливший его у изголовья, вздрогнул от неожиданности.
И тогда тот, который проснулся, пожал, не глядя, руку этому человеку, и прикосновение было как встреча двух больших рыб в морских глубинах: они не видят ни ликов, ни глаз, но одновременно знают и ощущают все, что творится вокруг.
– Сударь, я только что видел прекрасный сон. Принц нагнулся над своим кузеном.
– Какой, сир?
Людовик XIII улыбнулся бледной улыбкой, которою было все сказано, и его кузен покачал с сочувствием головой.
– Мне, кажется, снился ваш сын.
– Мой сын? Ваше величество, вы изволите тратить свой отдых…
– Не отдых, мой кузен. Всего два‑три мгновения из лучших и последних, отпущенных мне судьбой. Все‑таки…
Голос Людовика XIII звучал печально, однако юная улыбка промелькнула на его губах, столь алых когда‑то, но снедаемых ныне болезнью.
– Мне снилось, что ваш сын герцог Энгиенский атакует испанца, что, быть может, само по себе не слишком разумно, но доставляет молодым людям такое удовольствие…
Нежная и мягкая улыбка вернулась на лицо умирающего, словно ему довелось вновь увидеть всех круживших вокруг его трона молодых людей, от Люиня до Сен‑Мара, с их сверкающими по‑волчьи зубами.
– Битва была жестокой, кровь лилась рекой… Эти молодые люди истекали кровью, хлипкие на поверку… Но мы выиграли битву.
Король Франции ушел с головой в подушки. У него было такое лицо, что в то утро оно навеяло страх на дофина, пятилетнего мальчика.
Учитель дофина Дюбуа спросил тогда своего воспитанника:
– Видели ли вы своего отца, монсеньер? Запечатлелся ли он в вашей памяти?
– Да. Рот у него был открыт, а глаза закатились. В ответ на это воспитатель сказал:
– Желаете ли вы стать королем, монсеньер, если ваш папа умрет?
– Если он умрет, я утоплюсь во рву.
Этот ребенок вошел в историю под именем Людовика IV.
В тот же самый вечер худощавый дворянин с бледным лицом и суровыми глазами, в которых остановились расширенные зрачки, спрятав под плащом свою истерзанную печалями грудь, покидал Париж с видом человека, который отбрасывает прочь ненужную ему вещь.
Он хладнокровно скакал сквозь закат царствования того самого монарха, чью честь ему довелось спасти в годы своей юности.
Тленное понятие – честь.
Но как бы ни был он погружен в свои мысли, топот лошадей позади заставил его обернуться.
Группа из трех всадников приблизилась к уезжавшему, точнее, к его лошади, потому что сам он был, казалось, не тем, кто правит, а тем, кого везут. От группы отделился один человек и подъехал ближе.
По давней привычке, которую лучше, может быть, назвать воспоминанием, дворянин положил руку на эфес шпаги.
Но голос, который до него донесся, тотчас его успокоил. Он остановил лошадь и повернулся.
Рядом с ним был Роже де Бюсси‑Рабютен.
– Д'Артаньян, вы одновременно и медлите, и спешите.
– Если речь идет о том, чтобы нам с вами объясниться, то учтите: меня здесь нет, – ответил д'Артаньян. – Мне предстоит совсем другая встреча.
– Я знаю, вы спешите на дуэль с испанской армией и вас ждет маршал де Пелиссон. Но вам следует проститься с одной особой.
– Я простился уже со всеми, кроме вас, господин де Бюсси‑Рабютен. Вам я желаю всего самого доброго на прощанье.
– Ну а мне, д'Артаньян?
Юный голос прозвенел из‑под капюшона.
– Не торопитесь и совершите небольшую прогулку, – заметил Роже.
Пэтом он зашептал мушкетеру в самое ухо:
– Д'Артаньян, то, что я сделал сейчас – не самый худший поступок моей жизни. – Я любил ее не меньше вашего, люблю, быть может, и теперь. Оставляю вас… Вы еще вернетесь, овеянный славой.
И добряк Роже повернул лошадь. Д'Артаньян очутился один на один с Мари.
На девушке был мужской костюм. Под седлом небольшая лошадь серой масти. Щеки у нее разгорелись.
– Я недавно вернулась из дальних странствий, поездка доставила мне удовольствие. Я видела всякого рода забавников, видела отцов церкви и крестьян, я ни минуты не скучала. Одно время меня сопровождал Роже, Менаж тоже ездил со мною. Он ни капли не изменился, он по‑прежнему знает все, для него надо изобрести какую‑то особую, неведомую ему область знаний, не правда ли?
