– Несомненно.
– Я получила ваши письма, я их прочитала, я их храню. Жюли писала мне тоже. Она воображает, что мусульманский вельможа был готов броситься к ее ногам. Там в открытом море… Вы помните эти суда и нашу тогдашнюю встречу?
– Помню.
– Жюли вечно хочет выставиться напоказ. Впрочем, не в ней дело.
– Не в ней дело…
– Дело, д'Артаньян, в вас, только в вас дело. Не торопитесь. Я не умею ездить, как вы. Боюсь, моя лошадь напугается и пойдет галопом.
– Я ее остановлю.
– Ну, разумеется. Вам все по плечу, вы остановите и испанцев. Даже солнце. Впрочем, нет, это уже забота Пелиссона. Д'Артакьян, дорогой мой шевалье, я не хочу, чтобы вы были несчастны.
– Отчего же я, по‑вашему, несчастен?
– Оттого, что я люблю по‑другому, нежели вы и, может быть, даже лучше, чем вы.
– Мадмуазель де Рабютен‑Шанталь…
– Мадмуазель де Рабютен‑Шанталь зовут Мари.
– Мари, я не собирался гозорить с вами. Но сейчас поговорю, ибо вы здесь, а я срочно покидаю эти места. Когда‑то я появился в Париже, чтоб сделать карьеру. Я был уверен, это удастся, столько было у меня друзей, так часто подворачивался благоприятный случай. Друзья исчезли. Благоприятные случаи вошли в привычку. Персонажи того времени пропали в свой черед, потому что кардинал умер, а Людовик XIII вскоре последует за ним, как он сам это предсказывал. Ко вдруг прошлое ожило вместе с вами. Мне не доставало вас с того самого мгновения, когда я увидел вас впервые.
– Д'Артаньян, вы еще печальнее, чем мне говорили, вы почти такой же печальный, как я ожидала. Вы поймете все, что я вам скажу, потому что ночью я обдумала все это в постели и сумею высказаться до конца. Я люблю вас как героя, не как мужчину, люблю в мечтах, но не в жизни, ради удовольствия, но не ради страдания. Видите, я откровенна до предела. За три месяца я стала старше. И еще. Я не хочу, чтоб вы расстались с самим собой, не хочу, чтоб вы перестали быть д'Артаньяком и сделались влюбленным. Вы не интересуете меня в этом мире, но ведь сама‑то я на земле. Я не чувствую себя способной любить кого‑то, кто будет всегда слишком далеко, слишком высоко, кто слишком смертен. Я способна вас обожать, д'Артаньян, но не любить. Я вижу вас словно в дымке легенды, а себя вижу обреченной на то, чтоб писать вам нисьмат которые вы будете рвать в клочья налолях сражений, чтобяе рассовывать их по карманам. Писать письма, д'Артаньян, – это не жизнь.
Наступило молчание. Возможно, Мари хотела добавить что‑то еще. Но предпочла улыбнуться той нежной улыбкой, которая делала д'Артаньяна счастливым.
– Я повторила то, что затвердила вчера. Тщательно подготовила урок. Но я не уверена, что увижу вас вновь.
Она улыбнулась еще раз, их волосы переплелись на мгновение. Она подняла руку и коснулась ею щеки д'Артаньяна.
Потом заглянула ему в глаза. Потом ускакала.
XLIV. МАРШ ПО НАПРАВЛЕНИЮ К РОКРУА
Точно так же как Седан Рокруа расположен на границе современной Бельгии. Двенадцать лье и переправа отделяют эти города друг от друга. Река называется Маас. В истории Франции рубеж осязаемый.
Если, миновав Седан, продолжить путь вверх по течению, доберешься до Вердена, и далее дорога уже обрывается.
Герцогу Энгиенскому, внучатому племяннику Генриха IV, было тогда двадцать два года. Его роль сводилась к тому, чтоб остановить испанцев, предводительствуемых Франсиско де Мельосом.
Мы видели вступление Испании в Тридцатилетнюю войну. Мы поняли, почему после того, как Оливарес впал в немилость, а договор о всеобщем мире исчез, Испания хотела во что бы то ни стало добиться решающей победы.
И потому Франсиско де Мельос собрал вечером своих офицеров за стаканом амонтильядо и сообщил им, что возьмет в течение трех дней Рокруа и неделю спустя станет лагерем в виду Парижа.
Лишь граф де Фуэнтес, старый прославленный солдат, заметил, что между Рокруа и Парижем препятствия будут вырастать сами собой, словно сорняки из‑под земли.
Полученный герцогом Энгиенским приказ гласил, что нужно защищать границу. Но у герцога была еще и противоречащая этому инструкция ни в коем случае не ввязываться в битву, поскольку под его началом было всего двадцать две тысячи человек, в основном новобранцев, против двадцати четырех тысяч испанцев, обстреляных и бывалых солдат.
Среди французов мнения тоже разделились. Следуя доводам благоразумия, маршал де Пелиссар советовал оставить часть сил в укрепленном Рокруа, другую же, большую часть, употребить на беспокоящие противника действия.
Два высших офицера, Ла Ферте‑Сенектер и д'Эспенан, разделяли эту точку зрения.
Зато Гассион и Сиро жаждали рукопашной.
Юный принц колебался, находясь, с одной стороны, под обаянием Пелиссона де Пелиссара и с другой – разделяя мужественный порыв Гассиона и Сиро.
Если давать битву на равнине Рокруа, то необходимо одолеть Шампанское ущелье, единственный проход, удерживаемый испанцами.
Накануне военного совета герцог Энгиенский, которого следовало бы уже именовать великим Конде, имел доверительную беседу с неким дворянином, только что прискакавшем в его лагерь. Этот дворянин поразил всех, кто его видел, бледностью своего лица и благородством манер.
Встреча длилась четверть часа. По ее завершению главнокомандующий пришел к окончательному решению: состоится битва.
Преодолев 18 мая ущелье, французская армия разделилась на две части: левым крылом командовал де Пелиссар, правым – герцог Энгиенский.
Правое крыло испанцев находилось под началом дона Франсиско де Мельоса, левое – под началом герцога Альбукерка. Граф де Фуэнтес командовал резервом, состоявшим из опытной пехоты.
Если маршалу Пелиссару необходимы были для перемещения две позаимствованные для этой цели ноги, то восьмидесятилетнему подагрику Фуэнтесу для этого требовались носилки.
Ферте‑Сенектер, по прозвищу Ферт и Снятый Крем, распоряжался теми войсками, которыми руководил Пелиссон де Пелиссар. Все понимали, что обширный ум маршала не мог вникнуть во все мелочи военного обихода.
Имея Ла Ферте‑Сенектера в качестве первого заместителя и д'Артаньяна в качестве первого помощника, Пелиссон прочно стоял на обеих ногах.
Известно, что сражения состоят из случаев. Некий случай произошел в тот же самый день.
Один из батальонов на левом крыле французов находился под командованием О'Нила. Мы уже имели возможность познакомиться с этим шотландским дворянином во время четвертой, несостоявшейся дуэли между д'Артаньяном и Бюсси‑Рабютеном.
О'Нил отправился на войну с традиционной бутылью, с которой он, впрочем, никогда не расставался. Может быть, оттого, что меланхолия путешествий оказала на него свое пагубное влияние, может, фамильное лекарство утратило крепость, но только бутыль в течение двух дней была опорожнена. К счастью, шотландских офицеров на французской службе было не так мало, и у капитана О'Нила случился близкий родственник по имени Тен Босс, который служил в осажденном гарнизоне Рокруа. По странному стечению обстоятельств О'Нил и Тен Босс были поразительно похожи друг на друга по комплекции и по цвету волос. Поэтому нет ничего удивительного, что целебный напиток влиял на их близкие сердца одинаковым образом и казался им обоим одинаково вожделенным.
Общность взглядов стала причиной того, что капитан О'Нил задался целью: едва Рокруа будет освобожден, нанести родственнику визит. О'Нил знал, что такой воин, как капитан Тен Босс, не мог запереться в осажденном городе, не запасшись предварительно семью‑восемью бочонками лекарственного напитка.
18 мая в шесть утра О'Нил ощутил прилив неудержимой нежности к старому товарищу по оружию. Мысль о том, что тот находится рядом, не подозревая о близости друга, причинила капитану столь сильное огорчение, что он направился напрямик к осажденному городу.
Выяснилось, что он в высшей степени рассеянный человек, господин О'Нил.
Он позабыл о том, что вся испанская армия была в этот момент развернута между ним и Теном Боссом.
