– Вполне достаточно, чтоб встать на ноги.
– Вот именно.
– И это все?
– О, нет, я отнюдь не забыл про наш мирный договор, тем более, что король подарил мне этот пустячок…
И Пелиссон де Пелиссар потряс маршальским жезлом, лежащим на ночном столике бок о бок с бутылями шатошалонского сиропа и эльзасского ликера.
– О, и я помню, тем более помню, что король ничего мне не дал.
– Он держит вас про запас для самых важных дел. Итак, чего мы, собственно, добиваемся?
– Мы ищем Ла Фона.
– Дорогой д'Артаньян, из вас получится замечательный начальник штаба, ибо вы сразу улавливаете суть вопроса.
– Но вы ясно поставили проблему.
– Чтоб отыскать Ла Фона, возможны два способа. Первый – положиться на волю случая, это метод эмпирический. Мы рассылаем повсюду наших шпионов, собираем сведения и затем делаем выводы. Способ долгий, дорогостоящий и неподходящий для нашей с вами натуры, где резвость лани – гром и молния! – состязается с прыгучестью блохи. Заметили вы, кстати, что я почти перестал сквернословить?
– Действительно.
– Я полагаю, все эти наши проклятия, все эти призывы к чьей‑то силе отражают, по существу, наше собственное бессилие, и потому их отсутствие меня радует. Но вернемся ко второму способу.
– Вернее, возвращаетесь вы, потому что я о нем ничего пока не знаю.
– Он математичен и аппетитен то же время. Я имею в виду, что он основан на аппетитах достопочтенного Ла Фона. А эти его аппетиты, каковы они?
– Я полагаю, вы знаете лучше меня.
– Аппетитов у него пять: вино, игра, женщины, насилие и мошенничество. Можно ли удовлетворить пять этих страстей одновременно?
– По преимуществу в ночное время.
– Совершенно справедливо. Не обращали вы, дорогой д'Артаньян, внимание на то, что в деревне все на ночь запирается? Ла Фону для всех его подлостей нужен город, притом немалый.
– Это сужает область наших действий.
– И потому я устраиваю в каждом из соответствующих городов ловушку, которую я называю ЛОДЛЯЛА–60.
– Но почему именно ЛОДЛЯЛА–60?
– Ловушка для Ла Фона–60.
– ЛОДЛЯЛА – это еще куда ни шло, в этом даже как бы предварение кары. Но почему 60?
– Цифра предназначена для нашего противника. Если он узнает о ней, он подумает, что мы ограничились всего шестьюдесятью ловушками.
– А их будет больше?
– Значительно больше. Я размещу их во Фландрии, в Италии, в Испании
– И как они будут устроены?
– В каждой из них будет женщина, игорный притон, харчевня. Там будет непременно повод для ссоры и появится путешественник, которого легко обобрать. Из этого мы составим единую сеть, и нити потянутся к математической машине, объединяющей три вычислительных центра: один в Аахене, другой в Лионе, третий в Сен‑Севере.
– Почему именно в Сен‑Севере?
– Потому что мой подопечный обожает пакостничать в родных краях. Мне трудно объяснить почему, это сокровенная тайна души, в ее закоулках я бесцельно блуждаю.
– Дело, конечно, беспроигрышное, но потребует самых сложных манипуляций, я уж не говорю о людях, которых вы посадите для приманки, их добросовестность нуждается в проверке.
– Я думал об этом.
– Ну и что?
– У меня будет несколько подставных Л а Фонов, и они заявятся в мои ЛОДЛЯЛА–60. Если от них не будет сигналов, я сразу догадаюсь, в чем дело.
– Что ж, превосходно.
– Кроме того, учтите, моего Ла Фона я вижу насквозь. Он способен влезть в шкуру любого из подставных Ла Фонов, пытаясь таким образом меня обмануть. Однако тем самым он лишь облегчит мне задачу.
– Превосходно до крайности. Но вы разоритесь на этом деле. /
– О нет. Я останусь в выигрыше. Взгляните на эти расчеты. И Пелиссон подсунул д'Артаньяну ворох испещренных цифрами листков.
– Я подсчитал в общих чертах стоимость войн за три столетия. При любом варианте я остаюсь не в накладе. Моя машина по уничтожению Ла Фона обойдется в изрядную, но все же меньшую сумму. Одно из самых выгодных помещений капитала за всю мою жизнь. А мне нужны деньги, много денег!
– А я‑то думал, что вы богаты.
– Я и был богат. По крайней мере, в глазах женщин, ибо слыл красавцем. Но теперь, как видите, теперь я существую в сокращенном варианте, и мне приходится утраивать щедрость, чтоб меня правильно поняли.
– Мне казалось, что вы равнодушны к женщинам.
– Совершенно верно, мой дорогой друг, к женщинам я равнодушен. Но с чего вы взяли, черт побери, что я желаю, чтоб женщины были равнодушны ко мне?
– Это, признаться, мне не приходило в голову.
– Все оттого, что вы юны и влюблены. А я вошел в года, остепенился. Я развлекаюсь, глядя, как курочки трепещут крылышками вокруг, но не удостаиваю их взглядом.
– Господин д'Артаньян, – сказала Мадлен, появляясь, – вам два письма.
XXXVIII. ДВА ПИСЬМА
Д'Артаньян взвесил каждое из них в руке. Ему стало ясно, какое он прочтет напоследок: то, что короче – письмо от Мари. Впрочем, почерк на обоих конвертах был на удивление схожим. Д'Артаньян мог бы, конечно ошибиться, тем более, что у него не осталось писем Мари, которые та писала ему в Рим. Их уничтожил взрыв летательного аппарата. В пользу Мари свидетельствовала лишь легкость письма. Было ясно, что Жюли прибегнет к артиллерии аргументов и тяжеловооруженных частей речи, в то время как на стороне Мари будет легкая кавалерия и любовь. В самом деле, в выборе писем он не ошибся. Что касается Жюли, то она ему писала:
«Д'Артаньян, я укротила свой голос, скрыла сущность, я подражала этой глупой гусыне, я перестала быть самой собою, именно это тебе понравилось с первого взгляда.
Да, с первой же дольки первого мгновения твой взор устремился ко мне и он не познает отдыха, пока я не стану усладой твоих очей, восторгом твоих зениц, безмятежностью ночного сна.
Ты вознамерился играть с пожаром, который c‑im же разжег и, обманывая себя, увлекся на какое‑то время Мари. О, но ведь это белое мясо, радующее лишь летом и только в Риме, его пресность стала очевидной, едва ты вернулся в Париж, в тот самый город, который еще зовется Парижем, но который так же похож на подлинный Париж, как песок похож на грязь, как жемчужина на каплю воды и как стройная речь на бессвязное бормотанье.
Именно здесь, встретясь со мной вновь, ты ощутил страсть, но скрывал ее только миг, ибо она тебя ужасала, разрушая огромную башню гордыни, воздвигнутую в твоем сердце.
Ты отозвался на мои записки. Ты явился. Ты привлек меня к себе, и ты преобразился, как преобразилась я сама: пожираемые общим пламенем, мы обратились в пепел. Но из этого пепла я восстаю вновь, в то время как ты терзаешься мыслью, что тебе не дано более меня видеть.
Тщетно, ибо я тебе нужна, ибо твоя судьба определится лишь тогда, когда ты поймешь, коварный, что я тебя прощаю.
Последуй желаниям моего отца, который задумал приобщить твои мечи к своим доспехам, чтобы тем самым скорее воссоединить наши сердца (и, быть может, лишить тебя таким образом тех неуловимых флюидов, которые служат тебе к тому помехой). Верни мне, пожалуйста, рубашку, которая дорога мне теперь вдвойне, к тому же она почти не ношеная.
Я поняла: твоя ирония в отношении моего отца – лишь слабая попытка скрыть все то уважение, которое ты к нему питаешь, как к творцу моих дней.
Я без труда убедила моего отца отказаться от подачи официальной жалобы на тебя за изнасилование девицы, за разбойное вторжение в жилище честного человека, за рану на голове, за похищение коня и рубашки, что кончилось бы, несомненно, привлечением тебя к суду высшей инстанции и завершилось твоей гибелью, ибо мой отец опытен и искусен в юриспруденции, да и я сама могу защититься в своем деле, как может защититься доведенная до крайности невинность: разорванный батист, загубленное сердце и оскверненная душа выразят всю свою боль перед членами сурового магистрата, кои могут простить лишь невольное нарушение закона и морали, но подлеца и насильника покарают наижесточайшим образом, включая самые колоссальные штрафы. Полагаю, д'Артаньян, что ты сможешь, в конце концов, отличить выгоду от убытка и возвратишься, чтоб обрести любовь той раненой птицы, которая считает себя твоею.
