— Ян, и только он, виноват в том, что мы сдали город, что угодил в плен Кмитич, а Володыевский погиб! — сердито бросал Несвижский князь в лицо своей жене Катажине, пытавшейся заступиться за брата.

— Пойми, татары повязали его по рукам и ногам. Ян не мог сдвинуть с места войска, пока не разбил этих басурман! — говорила Катажина со слезой в голосе.

— Брехня! — не унимался Михал. — Как может легкая кавалерия татар повязать по ногам и рукам целое войско с пушками, драгунами и мушкетерами, с панцирной кавалерией?!

И вот Михал с гусарской хоругвью, собранной на собственные средства, в конце сентября прибыл в местечко Големба, где собрались немногочисленные пока сторонники Вишневецкого. Михал и Пац подписали в этом городке акт конфедерации голембовской. И почти сразу оба гетмана образовали прокоролевскую конфедерацию под Кобрином. На их сторону перешло около восьмидесяти тысяч человек. Целая армия!

Многократные попытки Катажины помирить брата с королем не принесли никакого результата. Ян, считая, что Вишневецкий занял его законное место, не спешил мириться. Отношения коронного гетмана и Вишневецкого вроде бы потеплели лишь с началом войны с Турцией. И вот…

Немало удивленный такому агрессивному поведению шурина, Собесский, даже не догадываясь, что Михал смертельно обиделся на него из-за Каменца, вместе с Прамовским образовал и собственную конфедерацию. Между вчерашними закадычными друзьями и родственниками назревала гражданская война… И эта война грозила куда более страшными бедами, чем рокош Любомирского, когда воевали намного меньшие силы, чем собрались сейчас! Катажина была в ужасе… Но у Собесского не было ни малейшего желания воевать с Михалом. У Михала, впрочем, тоже. И литвинская шляхта обратилась к Михалу, чтобы он выступил главным примирителем двух сторон. О миротворческих способностях Несвижского ордината в Речи Посполитой не знал разве что самый забитый хуторянин.

— Никакой войны между нами не будет, — сказал Михал Пацу, устав от этой неуместной возни, — я еду вызволять из плена Кмитича. И пусть все идет в Речи Посполитой своим чередом. Если Вишневецкому суждено уйти, пусть уходит, если остаться — пусть остается. А миссию примирения я передаю самой Элеоноре Марии. Заварила — пускай расхлебывает…

В эти же дни шляхта бушевала и по поводу заключенного с турками мира. Султану отошли почти все города Подольской Руси, кроме Львова, жители которого, тем не менее, вынуждены были откупиться от захватчиков. Договор о мире в Речи Посполитой все сочли унизительным: Подолье отходило Турции, а Дорошенко, турецкий вассал, получал воеводство Брацлавское и южную часть Киевского… Собесский, так или иначе испытывая угрызения совести, также считая себя виновным в смерти Володыевского, громогласно заявил, что не признает такого мира. Он уже списывался с Па-цем и с Михалом, с которыми только что собирался воевать, чтобы собрать новую армию и идти в Подолье отбивать у турок русинские города. Эту клятву Собесский дал у гроба Володыевского, стоя перед мертвым товарищем на коленях со слезами на глазах. Ох, как надеялся Собесский, что такие рыцари как Володыевский, Кмитич да Михал Радзивилл спасут город, что-то придумают, воодушевят людей!.. Краснея на последнем военном сборе, говоря, что придет на помощь Каменцу, Собесский уже тогда понимал, что не пойдет на Каменец — не успеет, да и желания такого не имел. Но стоя у гроба «маленького рыцаря», умиротворенно, словно во сне, лежащего на смертном одре, Собесский со слезами на глазах клялся самому себе отомстить за смерть боевого товарища, исправить свои ошибки и искупить малодушие…

Странные противоречивые чувства разрывали душу Собесского: с одной стороны — искренняя жалость к Володыевскому, а с другой — словно гора упала с крутых плеч коронного гетмана… «Зачем? Зачем нам Володыевский? — думал Собесский еще тогда, когда этого пана предлагал Богуслав Радзивилл. — Ведь если Княжеству Литовскому достаточно один-другой закон подписать, чтобы литвины стали более-менее свободными, то с Русью вообще не понятно, что делать! Волынь, Галиция, Украния, Подолия… Даже с этими русскими странами далеко не все понятно — у каждой свои потребности… Но донцы и запорожцы! Ведь эти хлопцы в последнюю очередь думают о независимом государстве! А поляки? Ведь эти точно в штыки воспримут все идеи Руси о ее независимости!..» Все эти мысли терзали голову коронного гетмана. Он понимал, что Володыевский был выбран Богуславом Радзивиллом как более достойная замена скандальному Любомирскому, доведшему дело до рокоша…

«Как начинать? С кого? Какие реформы проводить? Захотят ли Вишневецкие? — переживал и мучился Собесский вечерами. — Не убьют ли меня поляки за все это? Не отравят ли, как отравили Хмельницкого?..» Галицкий князь был явно в панике от всех этих мыслей, уже не желая идти на польский трон. А тут… Нет Володыевского! Стало быть, нет и проблемы для Собесского!

Михал Казимир Пац соглашался. Михал Казимир Радзивилл — тоже. Несвижский князь, в самом деле, изъявлял желание принять участие в походе, но только после миссии освобождения Кмитича.

— Не можем мы воевать без этого воина. Не имеем права, — говорил Михал Катажине и Яну Собесскому.

— Верно, — грустно кивал своим «горшком» коронный гетман, — Кмитич в неволе, а мы тут саблями махать начали. Я тебе надежный отряд драгун выделю и денег на дорогу. Ты только это… передай Кмитичу, что я жутко раскаиваюсь.

— Из-за Каменца?

— Не только. Помнишь, перед Каменцем поругались мы после военного совета?

— Пустое! — махнул рукой Михал.

Несвижский замок

— Нет, сябр, не пустое, — покачал головой Собесский, — ведь прав он был, а я нет. Точнее, я, вероятно, тоже был прав, но говорил о рыцарстве и о католицизме с точки зрения того, как оно все в идеале должно быть. А Кмитич отвечал мне тем, что на деле выходит. А выходит и вправду не очень.

Михал вздохнул:

— Кмитич всегда суть вещей видит лучше, чем мы. Вот посмотрит на человека и тут же скажет, кто он. Я этого человека, может, с десятого раза рассмотрю, а Кмитич — с первого. Про Яна Павла Сапегу, царствие тому небесное, все как говорил, так и вышло. Не глаз, а алмаз у нашего Кмитича.

— Так вот я и подумал, может, он от нашей партии согласится в короли идти? — Собесский вопросительно уставился на Михала. Михал удивленно приподнял брови:

— Да ты что?! Кмитич никогда на трон не полезет. Ему не дадут — это раз, а он и не захочет — это два. Он даже от сенаторства как-то отказался. Не любит он этого. Даже не предлагай. Однажды я уже говорил с ним на эту тему, так он как черт от ладана отшатнулся, мол, не упоминай даже. А что так вдруг? Расхотел быть королем?

— Не то чтобы расхотел. Только вот… Не хватает, боюсь, моих мозгов и дальновидности.

— Не хвалюйся, братко! — утешающе хлопнул Михал Собесского по предплечью. — Мы тебе помогать будем. Мне тоже нельзя в короли лезть. Никак! Только соглашусь быть Великим князем Литвы, если таковой понадобится. И то ненадолго. Так что успокойся.

— И на выкуп, сколько попросишь денег, тебе дам, — продолжал Собесский.

— Деньги есть, — ответил Михал и тут же задумался, — боюсь, тут и не в деньгах вообще дело…

Тихие жмайтские Россиены, городок Ковенской провинции, низко приютившийся при реке Россиенке в болотистой низменности, заросшей березами и осинами да елками, некогда крупный центр всего графства, а ныне, как шутила Алеся Биллевич, караимская столица, избежал вихрей войны, и за последние десять лет расцвел, увеличил число своих жителей и количество домов. По поводу караимов Биллевич была полностью права: на почти восемь тысяч жителей города крымчане-караимы, переехавшие в Россиены еще в годы правления легендарного Витовта, ныне составляли почти половину населения — около четырех тысяч человек. Вторая половина жителей Россиен поровну распределялась между местными литвинами и жмайтами.