В Мертоне Кейтон оказался ближе к вечеру, колледж был полупустым, до начала занятий оставалось три дня.
Господи, как он стремился сюда ещё несколько дней назад, как тосковал по желто-терракотовым стенам Мертона, по своему столу, конспектам и книгам! И вот он здесь, но эти стены, цвета горчичной охры, лишь усугубили его горечь, а аскетичность обстановки — обострила боль необретённости. При понимании, как близко он был от счастья, сердце сжимало мукой. Кейтон чувствовал себя совсем обессиленным, словно изнуренным изматывающей болезнью, был странно отрешён от своих былых устремлений.
Сразу по приезде Кейтон направился в ботанический сад, до страшной усталости бродил там, вглядываясь в зеленеющую листву, вдыхал аромат цветов, ловя себя на впервые прочувствованном стремлении отрешиться от разума, погрузиться в царство безмыслия, скользить по поверхности ощущений, ибо холодное осмысление сложившегося положения, он понимал это, уничтожит его. Сослагательное наклонение, условность и зыбкость, возможность и вероятность, причудливо тасующаяся карточная колода, мелькающие масти… Никогда ещё он не чувствовал себя таким потерянным, разбитым и бессильным. В глазах у него всё плыло, двоилось, кружилось. Вскоре он утратил чувство расстояния. Деревья, казалось, отодвинулись чуть ли не на милю от него. Он понял, что это галлюцинация. В голове у него возникла боль и волной прошла по всему телу. Он уселся на траву под деревом, и его невидящий взгляд упал на ряды грядок с цветами, но лишь через час увидел их с полной ясностью — перед глазами стоял зеленоватый туман, сквозь который проступали неясные и расплывчатые образы.
Он сумел пережить первую ночь в Мертоне, хотя и проснулся почти на рассвете. За окном моросил дождь, он не хотел вставать, но, скрючившись под одеялом, пытался продлить мутное сновидение, виденное до пробуждения: какие-то верстовые столбы, дорога, бескрайние холмы… Но не получалось, сон ушел, в нём текли все-те же тягостные, неприятные мысли, они повторялись, мучили и терзали, не давая минуты покоя.
Он снова задумался, вспоминал. Вспоминал о том главном, что чёрным шлагбаумом закрыло ему путь к немыслимому для него счастью, отгородило от невообразимой для него любви, уничтожило все возможности считать самого себя человеком. Хотя бы человеком. Ведь он хорошо помнил, как потрясли его слова леди Эмили! «Молодой Райс девицу, невинности лишив, бросил в придорожной гостинице в пяти верстах от Глостера. Там её и нашли сегодня… Понял?…» Он тогда, первым помыслом, ещё чистым, счёл Райса сумасшедшим. Тётка поправила его. «Сошедший с совести и чести, а с умом у него, я полагаю, всё в порядке…»
Правильно. Но ведь сам он ужаснулся, поняв, что вместо шалости несчастной дурочке испортили жизнь!! Он тогда еще был человеком. Джентльменом. Аристократом — и мыслил аристократически. Он ведь ужаснулся. Но что произошло с ним дальше? Что с ним, все понявшим верно и ужаснувшимся, случилось потом? Он вспомнил… Он заставил себя вспомнить всё, что бесило его в поведении мисс Вейзи, и уже через минуту сказал — поделом. Самооправдание, стремление отодвинуть собственную вину и забыть о том, что случившееся — прямое следствие его воли, — он стал плебеем и мыслил уже плебейски. Да, осуществил мерзость другой, — он лишь заказал её…
Но нет!! Кейтон вскочил, как ужаленный. Он этого не хотел!! Злого умысла не было… Такого злого умысла… Умысел-то был… Но Ренн прав, вернее, прав не в понимании, но — в своём двойном непонимании: «Ты, что, не знал, кто он? Что иное он мог вытворить?» «И ты… ты просил его свести счеты с несчастной девчонкой, сиротой и дурочкой, которая что-то там о тебе наболтала?» Ну почему, почему спустя немногие минуты после сообщения тётки, уединившись, он пожалел дурочку, — но тут же и…возгордился собой, сочтя, что весьма ловко все проделал — и даже подумал, что Райс полакомился всласть и от такого блюда он и сам бы не отказался! Он рассмеялся тогда в темноте… «Да не смутят пустые сны наш дух! Ведь «совесть» — слово, созданное трусом, чтоб сильных напугать и остеречь. Кулак нам совесть, и закон нам — меч…» Откуда это?
Чёрт!.. Ричард III… Да, осмыслил Кейтон, вот он — переход от аристократизма духа к ничтожеству помыслов, но в его искажённой натуре этот дикий зигзаг был куда страшнее. От высоты духа, от божьего смирения и кротости, от жалости к жертве чужих прихотей и своей мести — он не опускался к ничтожеству помыслов, он сразу взлетал — на вершину низости. Он подлинно носил в себе Ричарда, которого столь бездумно тогда процитировал… Да, это Глостер проступил в нём… Он ведь воистину страшно усилился тогда. Ему казалось — на его голове — корона, в руках — скипетр!
Но почему? Почему, совершив мерзость, он стал сильнее?
Следующим вечером вернулся Ренн. Кейтон видел из-за полуопущенной шторы, как тот торопливо пробежал под зонтом к подъезду, слуги занесли саквояжи, экипаж отъехал от дверей. Энселм ожидал, что Альберт, несмотря на их последнюю встречу в Бате и разрыв отношений, всё же зайдёт, хотя бы поприветствует его, но в коридоре было тихо.
Ренн не зашел ни разу за два дня, а после начала занятий выбрал в аудитории место, если и не максимально далёкое от него, то достаточно отдалённое, чтобы уничтожить всякую возможность общения. Кейтон был огорчён этим. Вернувшаяся бессонница, тяжелые мысли, душевная тягота усугублялись вынужденным одиночеством. Тогда, в Бате, он не воспринял слова Ренна всерьёз, считал, что невиноват в произошедшем, что всё пустяки. Последовавший разговор с мисс Эбигейл был для него ушатом ледяной воды, заставившим его очнуться от обморока подлости, в котором он находился. Но разве Ренн сказал не то же самое? Теперь то, что Кейтон выслушал тогда от Альберта с высокомерной иронией, било его больнее, чем он думал. Одиночество стало до тошноты тягостным, но было и ещё одно — куда более важное для него обстоятельство. Едва ли мисс Эбигейл, думал Энселм, которая даже от мисс Рейчел скрывала свою любовь к нему, открылась Ренну. Этого быть не могло. А значит, он мог бы хоть изредка, как бы ненароком спрашивать о ней, какие-то сведения получать из приходящих Ренну писем от сестры и кузины. Но Ренн не разговаривал с ним, не утруждал себя даже приветствием, игнорировал его присутствие, где бы они ни сталкивались.
Первые недели занятий Кейтону удалось за счёт наваленных на себя на консультации у Даффина заданий как-то избыть время, он работал на износ, но если раньше мог бы напрягаться для того, чтобы понравиться Даффину и заслужить его одобрение, то сейчас эта мотивация отсутствовала. Огромный объем работы позволял не думать, изжить мысли о потерянном, как-то смириться с существованием. Но всё, что ему удавалось — временами выторговывать себе несколько часов забвения в библиотечных залах Мертона, когда напряженная работа ума была направлена трактовку чужих мыслей. Теперь он, словно о наковальню, бился об Ренна. В Альберте проступила невесть откуда взявшаяся твердость металла, его серо-голубые глаза обрели цвет стали, и лицо, которое неизменно раньше смягчалось при виде его, теперь каменело в жестком остракизме. Кейтон удивлялся этой проявленной силе, тем более, что ощущал в ней нечто необоримое для себя.
Ренн оказался куда сильнее, чем он мог бы даже предположить.
Но Эбигейл… Кейтон вздрагивал всякий раз, когда слышал, как лакей приносил Ренну письма. При мысли, что оттуда он мог бы получить хоть какие-то известия о ней, в нём обрушивались в прах последние бастионы самолюбия. На одной из перемен он решился подойти к Ренну сам.
— Такое впечатление, что перестав числить меня среди своих знакомых, ты странно усилился…
Ренн окинул Кейтона долгим взглядом. Смотрел так, словно впервые видел. Наконец ответил.
— Это не сила. Я перестал считаться с тобой, утратил уважение к тебе. Я больше не люблю тебя. Я ослабел. Но верно и обратное… Любой силен, когда нечего терять.
Кейтон поморщился.
— Ты не понимаешь трагедии уродства…
— Ну, почему же? Последние недели в Бате дали мне немало материала для размышления… Ты и в самом деле урод.
