Ренн недоумевал.

Что до мисс Эбигейл, то этот вечер, к несчастью, довершил то, что незаметно для неё самой угнездилось в душе немногими днями раньше. Но если раньше мистер Кейтон нравился ей, несмотря даже на то, что временами выражение его лица и его слова настораживали и пугали её, то сейчас, когда он стал подлинно равен себе и в полноте проступило обаяние ума и яркая одарённость Энселма, она поняла, что её склонность оправдана. Этот человек, с первой минуты встречи показавшийся неординарным — оказался даже более талантливым и приятным, чем казалось. Он не разочаровал, но очаровал, а чары мистера Кейтона были тем сильнее, что сам он совершенно не знал о них, и не умел умерять или направлять их воздействие. Но было и нечто тягостное.

Сегодня мистер Кейтон впервые высказался о любви. Высказался, как ей показалось, правдиво. И тем страннее было это мнение, в котором проступил безнадежный фатализм и спокойное отчаяние. «Любви нужно избегать, в ней — скорбь. Я удивляюсь, когда слышу о радостях любви. Любовь, в сущности, не знает осуществившихся чаяний…Я боюсь любви…» Из бесчисленных случаев он вычленил только три — безнадежность, потерю, измену. Почему? Почему с таким чувством — неподдельным и искренним — он пел эту итальянскую канцону, полагая, что слова её никто не поймёт? Он пел песню тоски и отчаяния, но не любви и страсти. Почему? Он пережил разочарование? Предательство? Равнодушие? Его чувство было отвергнуто? Увы, никто не мог ответить на эти вопросы, кроме самого мистера Кейтона, но мисс Эбигейл понимала, что никогда не сможет спросить об этом, да и решись спросить — едва ли услышит правдивый ответ.

Мистер Кейтон не был праздным болтуном. Тем не менее, несмотря на все недоумения, мисс Эбигейл поняла и сказала сама себе, что влюблена в этого мужчину. Влюблена в его обаяние, остроумие, талант. Покорена его умом, знаниями, поэтичностью натуры. Очарована даже его неординарной внешностью. Да, его суждения иногда настораживали. Но сердце упорно влекло её к нему, и ей искренне хотелось думать, что его мнения, столь несхожие с общепринятыми — не более чем эпатаж, поза…

Энселм проснулся лишь к позднему завтраку. Вчерашняя головная боль ничем о себе на напоминала, и он смотрел на вставшее солнце с улыбкой. Забылись и вчерашние горькие мысли в ночи.

Тётка спросила, не хочет ли он съездить вместе с ней с визитом к леди Блэквуд — она хвасталась своими покупками в Лондоне, её поверенный привёз редчайшее издание Мильтона. Племянник, ещё не забывший, как леди Эмили накануне спасла его от мук, согласился: хотелось выказать внимание к тёте, да и поглядеть на редкое собрание книг тоже хотелось. К тому же, что скрывать, заняться ему всё равно было нечем.

И Кейтон не был разочарован — дом старухи оказался подлинным музеем, а подборка книг была богатейшей. И пока леди Эмили и леди Джейн пили чай в гостиной, Энселм бродил по библиотеке, любовался то гравировальным прибором золоченной меди немецкой работы 17-го века, то астролябией из резной слоновой кости с совершенно восхитительным каббалистическим узором, который он поторопился перерисовать себе в блокнот, то старинным пресс-папье строгих форм, с позеленевшей бронзовой ручкой в виде головы какой-то фантастической птицы.

Листал и книги.

Энселм находил сходство своей натуры только с некоторыми авторами веков давно минувших, его манили седая древность и мертвые времена, он предпочитал книги ничем не разрешающейся игры мысли, причудливого распада фразы и волнующей туманности слова. Прошлое манило и страшным распутством Борджа и Жиля де Ре, и элегантностью навек исчезнувших будуаров Людовиков, хранивших негу былых страстей, пряность души, усталость ума и изнеможение чувств. Те времена уже знали, сколь бесплодны попытки найти небывалую и мудрую любовь, обновить старые как мир и неизменные в своём однообразии любовные утехи… Но ему уродство закрывало прелести будуаров, а безудержный разврат времен Фарнезе отталкивала душа. Что остается? — зло подумал он, — жалкое самоублажение и безнадежность, что приходит на смену иссякшим порывам…

Но вскоре душа его снова смягчилась, он испытывал какое-то обманчивое наслаждение, поглаживая дорогие переплеты из японской кожи, которая нежно благоухала женьшенем и ночной родниковой водой, вобравшей в себя лунный свет и пение цикад, и закрывая глаза, чувствовал пальцами в ее поверхности нежность женской кожи…

— А мне казалось, вам должны претить претенциозность и нарумяненные прелести прошлого столетия, — неожиданно услышал он за спиной голос леди Джейн, — молодежь редко предпочитает старину… Сегодня никто не читает Вордсворта, Колриджа, Саути, им подавай этих бунтарей Байрона, Шелли, Китса…

Энселм усмехнулся.

— Моя старина чуть-чуть старше Саути, леди Джейн. Церковные сочинения одиннадцатого века на латыни, рыцарские стихи и поэмы на французском, английские предания — на англо-саксонском, стихи Джона Гауэра, «Королева фей» Спенсера, «Кентерберийские рассказы» Чосера.

— О, он местами вульгарен… Вам не кажется?

— Зигзагами своих фраз он порой действительно напоминает грубоватое шутовство Рабле, порой — Иоганна Эрхарта, бьющегося в припадке мистической падучей, но порой там мелькает и тонкий, уравновешенный ум моего патрона Энселма Кентерберийского…

— О, как вы дипломатичны, юноша…

Старуха не ждала ответа, они с его тёткой отошли в соседний библиотечный зал, и тут леди Блэквуд обратилась к леди Эмили, продолжая, видимо, начатый в гостиной разговор.

— Пойми, глупо ожидать, что он ко мне прислушается, да и что толку вразумлять столь запоздало? Ничего не изменить.

— Ты все-таки поговори с ним. Мозгов у девчонки совсем нет, а если и у опекуна в голове не больше, чем у его подопечной, то далеко ли до беды? Мало ли подлецов вокруг крутится…

— Пытаться вразумить глупца — пахать волну, дорогая.

Обе собеседницы замолчали, Энселм услышал тяжёлый вздох тётки, потом они заговорили о каком-то сэре Эдварде, которого Кейтон не знал, и он перестал слушать, однако неожиданно услышал имя мисс Сомервилл и насторожился.

— Да, в девочке халдейская ученость и загадочность античной Цирцеи, но отказ трём женихам в одном сезоне… Говорила я Сомервиллу — до добра это образование не доведёт… Зачем женщине такие мозги? Только остаться старой девой, как мы с тобой, Эмили…

— Да полно тебе, Джейн… — голос его тетки был холоден и высокомерен. — Обзаведшийся детьми — дал заложников судьбе, только и всего. У меня есть служанки и деньги, зато я сплю по ночам спокойно. Вон Эмброз… чуть ведь с ума не сошёл из-за Льюиса…

— Если так рассуждать — род Кейтонов канет, дорогуша… Он и так на волоске держится.

— Полно тебе… что кликушествуешь? Мальчишку женить, конечно, надо. Эмброз спит и видит…

— Так и я племяннице-то внушаю… Я — последняя из Блэквудов. Но там хоть Эрнест… мальчик толковый. А Эбигейл… Я не упрекаю дочь Сирилла за переборчивость, но надо понимать, что рано или поздно скажут, что моя племянница ждёт принца…

— Кому она отказала?

— Митчелу, Армстронгу и Прендергасту. Один-де глупец, второй — волочится за всеми подряд, ничем не брезгует: all is fish that comes to his net, что ни попадается в его сети, всё рыба, третий — мот, а человек с аристократическими замашками, но без денег, хуже, чем попрошайка. Сейчас рядом крутится молодой Камэрон, два месяца проходу ей не дает, становится навязчивым, но Эбигейл уже сказала, что настойчивость ненравящегося мужчины угнетает больше, чем равнодушие нравящегося, и высказала, по счастью, приватно, мысль, что тот, у кого дурная слава, наполовину казнён. Я ей твержу, что знала Тимоти Камэрона, неплох был, а она, знай, своё: many a good father has but a bad son, у многих хороших отцов плохие сыновья.