— Именно поэтому я и не могу уехать. Эдесса потеряна, сарацины укрепляют свои позиции, а мы теряем свое влияние с каждым днем. Святая Земля становится небезопасной для наших паломников, они не могут спокойно молиться Господу.
— В Иерусалиме никогда не будет спокойно, Хью, ты знаешь это не хуже меня. Именно поэтому мы и разговариваем с тобой здесь в моих покоях, а не внизу вместе с другими рыцарями. Мы знаем правду, и она горька.
Хью не ответил ему, закрыв глаза и пытаясь избавиться от голосов, назойливо звучавших у него в ушах. Он уже давно не мог избавиться от них. Почему он не мог быть таким, как остальные? Рыцарей, собравшихся в Большом Холле, мало беспокоило то, что дело их проиграно. Их больше волновали практические цели их пребывания здесь — заслужить благодарность и награды короля, папы и Балдуина, бывшего теперь правящим королем Иерусалима. Они жили в его замке, питались за его столом и участвовали в его войнах против людей, которые жили здесь в течение десяти тысяч лет. Их не заботило ничего, кроме золота, которым были полны их сундуки.
Хью не мог жить так, как они. Он пришел в Святую Землю, откликнувшись на призыв папы освободить Эдессу от сарацинов. Он слышал речь Бернара де Клерво[6] за королевским столом, когда тот призывал всех, способных держать в руках оружие, собраться в Константинополе. Долгими ночами он слушал речи Ад ели о том, что крестовый поход поможет ему найти свое призвание, что он должен стать тамплиером. Именно поэтому он отправился сюда, притащив к тому же с собой брата, но не смог найти здесь того, ради чего пришел.
Попытка освободить Эдессу провалилась, а, став тамплиером, Хью обнаружил, что выполняет роль наемника, и не более того. Да они все здесь были наемниками, даже еще хуже, потому что прятали свою жадность под личиной бедности и праведности. Для всех они были монахами-воинами, но здесь, за толстыми стенами замка короля Балдуина, они были простыми торгашами. Хью невидящим взглядом смотрел на маленькие огоньки, блуждающие в очаге.
— Хью, ты должен посмотреть правде в лицо, — сказал Теренс после долгого молчания.
— Что, по-твоему, я должен делать?
Пришел черед Теренса вздохнуть.
— Я скажу мавру, чтобы он принес тебе воды для мытья, — он пошел к двери, но перед тем, как покинуть комнату, остановился. — Подумай хорошо, Хью. Если ты решишь остаться, то так тому и быть, а я собираюсь вернуться в Анэ. Я уезжаю в конце месяца.
Хью взглянул на него и через мгновенье медленно кивнул.
— Да, кстати, здесь есть кое-что для тебя, — добавил Теренс, указывая на кожаную дорожную сумку, лежащую на сундуке в ногах кровати, и вышел, не сказав больше ни слова.
Хью Вунэ молча смотрел на тяжелую дубовую дверь, закрывшуюся за братом. Домой… Перед мысленным взором его предстали зеленые дубравы, полные кипящей в них жизнью. Он вспомнил холодные рассветы, пелену тумана, висящую над мокрой травой, запах свежескошенного клевера. Закрыв глаза, он как наяву ощутил мнущуюся под пальцами босых ног влажную глину. Отдавшись сладким, волнующим воспоминаниям, Хью вдруг поймал себя на мысли, что никогда не надеялся всерьез на возвращение домой, в милые сердцу края. Где-то в глубине души он совсем уже поверил в то, что ему суждено умереть в этой жаркой, иссушенной солнцем пустыне, вдалеке от Франции, умереть потому, что он не заслужил вернуться в тот мир, который так любил.
Стук в дверь пробудил его от грез.
Хью раздраженно приказал марокканскому рабу войти, встал с кресла и начал мерить комнату шагами. Когда ванна была готова, мавр помог Хью снять кольчугу, сапоги и накидку. Освобождаясь от одежды, он с каждой снятой деталью чувствовал несказанное облегчение. Желание избавиться от грязи и пыли вновь с прежней силой овладело им, и Хью с нетерпением ждал, когда сможет погрузиться в целительную влагу. Когда он был полностью раздет, жестом отпустил раба и погрузился в медный чан.
Поверхность воды была усыпана мелкой кедровой стружкой, источающей свежий смолистый аромат, который Хью с наслаждением вдыхал, расслабленно откинувшись на высокий бортик чана. Он попробовал сосредоточиться на завтрашней работе. Надо было многое обсудить с Балдуином, прежде чем выступить с небольшим отрядом в Дамаск. Однако Хью никак не мог собраться с мыслями, в мозгу его как будто прорвало плотину. Картины милой его сердцу Франции проносились одна за одной в его воспаленном мозгу — леса, поля, деревни. Но больше всего душа его жаждала прохлады и влаги. Как ему хотелось увидеть настоящую широкую, бурную реку, а не те жалкие иссохшие речушки, которыми так дорожили местные жители. Ощутить всем телом мощь водопада, услышать журчание ручейка, весело бегущего между поросших мхом валунов.
Услышать смех.
Просто услышать смех. Человеческий смех.
Смех, а не лай рыцарей, которых он называл своими братьями во Христе. Мягкий, нежный смех женщины. Теплой, беззаботной женщины, пахнущей спелым яблоком. Женщины с волосами, подобными облаку на вечерней заре и глазами цвета океанской волны.
Женщины, похожей на Катарину де Трай.
Хью закрыл глаза и глубже погрузился в воду. Похоже, его мысли снова обратились к той, о которой он запрещал себе слишком много думать. Катарина больше не была маленькой девочкой, провожавшей его на рассвете во дворе Авиньонского замка. Она стала его ангелом-хранителем, маленькая учительница, которая теперь могла гордиться его успехами в чтении и письме. В письмах, которые он писал ей, Хью не упоминал, что освоил арабский и латынь так же хорошо, как и родной французский.
Нашарив на дне чана кусок арабского мыла, Хью не спеша, намылился и стал с наслаждением смывать с себя грязь и пот. Что там говорил Теренс, когда выходил из комнаты? Хью взглянул на сундук и сразу увидел лежащую на нем сумку для писем. На лице его расплылась широкая улыбка, в одно мгновение преобразившая его суровое лицо. Тщательно вытерев руки, он дотянулся до сундука и осторожно взял сумку.
Внутри лежал свиток великолепного белого пергамента. Он поднес его к лицу и с наслаждением вдохнул едва уловимый запах яблок. Хью медленно, смакуя каждое движение, развернул свиток, развязав стягивающую его бархатную ленточку, и начал читать. Письмо было написано ясным, четким почерком, таким же, как и остальные семь писем, которые он получил от Катарины.
Мой досточтимый рыцарь.
Пишу вам в последние дни светлого праздника Рождества Христова. Господь послал нам к этому празднику прекрасную погоду, сухую и ясную, с небольшим морозцем. Мой брат Жан был избран в этом году королем рождественских увеселений. Матушка придумала для него такой причудливый костюм, что не нашлось ни одного доброго человека, который бы не смеялся над ним до слез. Жан остался таким же веселым шутником, как и прежде. Он никого не обошел своими шутками и розыгрышами, мне же досталось едва ли не больше всех. Полагаю, он до сей поры не может простить мне того прискорбного для него обстоятельства, что именно мне отдавал большую часть своего времени единственный крестоносец, посетивший нас несколько лет тому назад.
Бродячие актеры приехали к нам сразу после Рождества и привезли с собой множество песен и танцев, некоторые из них я бы сочла весьма рискованными, однако все были довольны и повеселились от души.
В такие праздники я всегда особенно много думаю о вас, пытаясь представить себе, какая это, должно быть, радость, праздновать Рождество Христово на той земле, по которой ступали Его ноги. Так ли вы отмечаете этот великий праздник, как это бывает у нас на родине? Или рыцари и другие христиане в Иерусалиме как-то по-особенному встречают этот благословенный день?
В своем последнем письме вы писали, что начинается осеннее солнцестояние, из чего я могу заключить, что письмо ваше шло ко мне более года. Вы рассказали мне о замке короля Балдуина и о том, что представляет собой великий город Иерусалим. Мне бы хотелось, чтобы вы подробнее описали мне, что представляет собой народ, который вы называете найманами[7]? Вы говорите, что между ними и теми, кто прибыл с вами из Эдессы, было много стычек, и в то же время пишете, что это христиане. Вы должны, подробнее рассказать мне об этом. Нам ведь так мало известно о том, что происходит в крестовых походах — можно сказать, все наши знания почерпнуты из ваших подробных, живописующих рассказов. Вся наша семья любит собираться у очага в Большом Холле и обсуждать то, что мы узнаем из ваших писем.
