Он сидел в пустом зале за тем самым столиком, который облюбовал Пол в тот вечер, когда мы пришли сюда впервые. Режиссер пересыпал что-то из ладони в ладонь, будто играл сочными струйками.

— Чего ты хочешь сегодня — отчаяния или радости? — ничуть не удивившись моему появлению, спросил он, когда я подошла.

— Радости, — ответила я, не задумываясь.

— Конечно, — Режиссер усмехнулся, и на миг его неуловимое лицо точно проступило из тени, но я не успела его рассмотреть.

Присев напротив, я спросила:

— Ты предполагал, что я отвечу именно так?

Продолжая улыбаться, он несколько раз кивнул:

— Кому же хочется отчаяния? Сегодня даже мне хочется радости. Самой глупой, совершенно бессмысленной радости. Со мной это редко бывает. Я не люблю счастливых людей.

— Потому что сам несчастен?

— Потому что я умен.

— Ты смешиваешь разные вещи, — осмелилась возразить я. — Любовь к жизни и глупость — разве это синонимы?

Он насмешливо спросил:

— А разве нет? Жизнерадостность говорит о поверхностности размышлений. Задумайся посерьезнее, копни поглубже — и станет не до смеха. Твой друг, похоже, однажды задумался. И крепко.

— Почему ты так решил?

— Судя по цвету его волос. От радости не седеют к сорока годам.

Я в который раз с досадой подумала, что ничего не знаю про жизнь Пола, кроме того, что погибла девушка, которую он не любил. Режиссер следил за мной из-за темных линз, я ощущала его взгляд.

— Какого цвета у тебя глаза?

— Глаза?

Наконец-то мне удалось хоть немного его удивить. Но Режиссер быстро приходил в себя. Поправив очки, он небрежно ответил:

— Красные. Как раскаленные угли. Чувствуешь, как я пытаюсь прожечь твою кожу?

— Чувствую. Тебе не нравится моя кожа?

— Нравится, — не согласился он. — Все-таки я художник… Как-никак… У меня обостренное чувство красоты. Я вижу ее даже там, где другие находят лишь уродство.

— Например, в уличных кражах…

Он с жаром подхватил:

— А разве нет? Разве ты не испытала восторг той ночью? Острый, пьянящий восторг… Это ли не красота ощущений? Не действий, но ощущений.

Пришлось признать, что отчасти он прав, хотя сама правильность его утверждений была неправильной. Наверное, если б я была чуточку умнее, то смогла бы с ним поспорить. Вот Пол, наверное, смог бы… Если бы диспут велся на английском языке…

Режиссер довольно кивнул:

— Одно плохо: привыкание к радости риска наступает быстрее, чем к наркотикам. Во второй раз ты уже не почувствуешь этой красоты. Придется придумывать что-то новое. Старый дуэлянт становится под пистолет по привычке, не испытывая никакой радости.

— Радость от близости смерти? — с сомнением пробормотала я.

— А почему?

— Так ты эту радость мне предлагаешь?

Он засмеялся и разжал ладонь: на ней лежали четыре таблетки.

— Пилюльки доктора Айболита! Желаете радости? Тогда для вас розовенькие, глупенькие. А белые мы пока не будем трогать.

— Что это такое? — заколебалась я.

— Ты опять боишься?! — с раздражением воскликнул он. — Разве я позволил тебе упасть с крыши? Или разбил на мотоцикле? Нет. И у тебя все получилось. А знаешь почему? Вовсе не потому, что я был рядом. Человек, которого всю жизнь страхуют, не перестанет бояться. Ты сама была смелой, вот в чем секрет. Не разочаровывай же меня. Ты ведь моя героиня! Как бы ни был жалок персонаж фильма, если он главный, то все равно зовется героем.

— Во мне нет ничего героического.

Режиссер оскорбительно легко согласился:

— Пока немного. Но уже начинает прорастать.

— Я — поле?

— Да, — он опять засмеялся и, вложив мне в губы розовую таблетку, вторую закинул себе в рот. — Именно поле. Тебе дать воды?

— Я уже проглотила.

— Великолепно! Вот это настоящая героиня, — похвалил он. — А теперь пойдем…

На всякий случай я спросила: "Куда?", хотя уже готова была идти куда угодно. Не ответив, Режиссер взял меня за руку и вывел из зала. Пройдя неосвещенными коридорами, мы долго спускались по лестничным спиралям, и я уже решила, что он ведет меня прямо в ад, как Режиссер толкнул дверь. Солнечный свет окатил нас потоком жизни.

Это было пшеничное поле, уже убранное, но кое-где попадались оброненные колоски. Я зачем-то подбирала их и в неузнанном за целую жизнь запахе находила что-то щемящее. Будто давным-давно я вдыхала его, и это было удивительное, счастливое время, которое совсем забылось…

Все вокруг было настолько перенасыщенно цветом, точно сам безумный Винсент прошелся тут своей не знающей удержу кистью: желтое-прежелтое поле сливалось с небом невиданной синевы, а белые облака на нем были так ослепительны, что просто впивались в глаза.

— Как жарко! — сказала я, вместо того, чтобы признаться, как мне хорошо.

Режиссер запрокинул голову и, прислушавшись, серьезно сказал:

— Ветер уже близко.

Я засмеялась нелепости его предсказания, но в тот же миг мое лицо обдуло прохладой, и мне стало не до смеха.

— Как ты узнал, Режиссер?

Оглянувшись, я увидела его на другом конце поля. Его алая рубашка билась на ветру, как знамя победителя. Была ли она на Режиссере, когда мы сидели в замке? Я не помнила этого…

— Беги ко мне! — крикнул он. — Беги навстречу ветру! Это великолепно!

"Но он же будет дуть мне в спину", — хотела сказать я и тут же почувствовала, что ветер сменил направление. Я сделала пару шагов, и воздушная волна подхватила меня и понесла к этому красному пятну, что зависло над желтизной.

"Он вышел из Красного замка в красной рубашке и с красными глазами", — мелькнула у меня мысль, но я не успела ее додумать и к чему-либо привязать, потому что налетела на Режиссера, и мы повалились на землю.

— Великолепно! — засмеялся он и, протянув руку, погладил меня по щеке.

Я быстро отодвинулась, но он не рассердился, а снисходительно усмехнулся:

— Опять боишься. Запомни, я не трону тебя, пока ты сама не попросишь.

— Я не попрошу.

— Посмотрим, — он сел, сорвал сухой стебелек и зажал его зубами. — Вот она Россия… А ты хочешь променять эту дикую красоту на английскую ухоженность? Ты в своем уме?!

Я так и ахнула:

— Откуда ты знаешь?

— Я все знаю, — невозмутимо ответил он. — Я же Режиссер! Я должен следить за всем, что происходит с моими героями.

— Но это ведь происходит со мной не в кино! Ты и за моей жизнью следишь?

Режиссер вытащил изо рта соломинку и переломил ее пополам.

— Жизнь, кино… Где их границы? Бунюэлевский фильм очень точен в этом смысле.

— Ты снимаешь в таком же духе?

Его передернуло:

— Я?! Мой дух неповторим!

"О, началось", — с тоской подумала я. Когда Режиссер опускался до бахвальства, то становился неинтересен.

Подражая Полу, я строго сказала:

— Неповторим только Бог.

Он опять вскинулся:

— Все вы прикрываетесь Богом, когда нечего сказать! Ты со мной разговариваешь, а не с Богом, так будь добра слушать меня.

— Я хочу вернуться. Хочу домой.

— Еще заплачь, — Режиссер с отвращением скривился, потом слегка потряс головой. — Ладно, извини. Я не хотел омрачать твою радость. Сейчас я все исправлю. Пойдем!

Легко вскочив, он протянул мне руку, и я, правда не без опаски, ухватилась за нее. Режиссер поставил меня на ноги, но только я попыталась заглянуть ему в лицо, как он подтолкнул меня в спину:

— Побежали, побежали!

Но я не тронулась с места:

— Почему ты все время заставляешь меня бегать?!

— Ты красиво двигаешься. Ты же помнишь, что я говорил о Красоте? Красивый человек обладает огромной властью над душой художника. Он может вдохновить на создание сонаты, которую принято называть "Лунной", а может иссушить вдохновение вообще.

— Ты преувеличиваешь… Не так уж я и красива.

Режиссер удивился:

— А я и не о тебе вовсе… Я вообще о Красоте. Женщины, мужчины, ребенка… Вон лошади, видишь? Разве они не способны вдохновить? Ты ведь тоже претендуешь на звание художницы, значит можешь судить.