Все последующие дни Пол проводил в разговорах с ней. И то и дело сам ловил себя на том, что советуется, какой галстук надеть и стоит ли выпить еще чашку кофе или пощадить свое хилое сердце. Коллеги по школе наведывались к нему, томимые любопытством, и расспрашивали о России. Пол угощал их рассказами и хересом, а среди вечера спохватывался: "Да ведь я говорил с ней! Заметил ли кто-нибудь?" Но если кто и обращал внимание на некоторые странности Бартона, возникшие после визита в Россию, то вслух это не комментировалось. Даже объясняя своим ученикам новый материал, он замечал, что говорит для нее. Ведь, по сути дела, она была такой же девочкой, и Пол успел заметить пробелы в ее образовании. Это его ничуть не разочаровало, ведь природным умом она не была обделена, значит он сумел бы помочь ей восполнить остальное. Если бы…
Когда ночами неутоленное желание гнало его прочь от постели, справившись с ним, Пол открывал окно, выходящее на восток, сам понимая, как это глупо и совсем не к лицу такому взрослому, здравомыслящему человеку. Осенний холод окутывал его сырой, липкой пленкой, и Пол превращался в спеленутого младенца, который способен только закричать или заплакать.
Но Бартон больше не плакал и уж тем более не кричал. Он смотрел на восток и понимал, что уже не увидит следующей лондонской осени, если к лету не доберется до России.
Когда бы мыслью стала эта плоть, —
О, как легко, наперекор судьбе,
Я мог бы расстоянье побороть
И в тот же миг перенестись к тебе…
[7] Ему вспоминались слова Эммы о том, что каждому влюбленному его история кажется неповторимой, и рассудком Пол это понимал, а сердце отказывалось верить. Разве могла Джейн чувствовать то же самое, когда металась по своей одинокой спальне? Неужели? Да нет, такого и быть не могло.
— Никто и никогда, — шептал Бартон, повторяя многовековое заблуждение. — Никто и никогда.
И верил в это так, будто твердил знакомую с детства молитву.
Глава 27
Моя квартира стала похожа на реку во время ледохода: белые листы бумаги, как льдины, устилали весь пол, и мне даже чудилось, что я слышу шорох обламывающихся тонких краев.
Этот звук возвращал меня в последнюю весну моего замужества, когда мы со Славой смотрели с набережной на ледоход. Я показывала ему льдину-бассейн, льдину-пирог, льдину-каток. Он рассеянно улыбался, но не видел их, хотя я чуть ли не пальцем тыкала. А потом внезапно признался: "Я хотел бы уплыть на такой льдине…" Я ответила, что каждому порой хочется уплыть, улететь, убежать на край света. На это он сказал: "Нет, мне хочется вовсе не на край…"
Почему-то я даже не придавала значения тому, что наш дом наполняется книгами о Париже, путеводителями и разговорниками и Слава штудирует их с завидным упорством. Я наивно полагала, что такой невероятный город способен притягивать сам по себе, как магический кристалл, выращенный человечеством.
Отрываясь от созерцания Гранд Опера, Слава туманно говорил: "Я выступал там в прошлой жизни". Кто знает, может, так оно и было. По крайней мере, мой юный виолончелист в это искренне верил.
Те льдины давно растаяли, от них не осталось и следа. Сегодняшний ледоход, заполнивший комнату, был теплым и живым, потому что обещал разродиться ликом Пола. На каждом листе было несколько линий, но ни одна пока ни на что не походила. Борясь с изжогой и тошнотой, я поднимала любой и говорила вслух, не стесняясь Лани, которая, как в прежние времена, неотступно сопровождала меня:
— Это не твой нос… А эти губы ничуть не похожи. Я вижу тебя, Пол, а нарисовать не могу. Ты не даешься мне. Ты все еще сердишься…
— Перестань все время разговаривать с ним! Я же здесь, — требовала Ланя.
— Нет уж… Ты ревнуешь? Зачем тогда вышла из меня? Ты была во мне — ближе некуда. А теперь там — он.
— Не он — ребенок, — дотошно поправляла Ланя.
Но мне уже не хотелось, как когда-то, во всем с ней соглашаться. Тогда я боялась ее потерять, а теперь хотела этого. Особенно после того, что чуть не случилось с Ритой.
Мы не встречались с ней с тех пор, как поговорили на крыльце больницы, где лежал Пол. И родители ни разу не обмолвились о Рите ни словом. Мы случайно столкнулись у них с месяц назад и не дерзнули выяснять отношения.
— Привет, племяшка! — бросила Рита как ни в чем не бывало и, потушив сигарету, начала рыться в сумочке.
— А, вот он, — наконец сказала она и протянула мне ярко-розовый блокнот с маленьким парусником и черной надписью на обложке: "Hartlepool Historic Quay".
— Что это?
— Сувенир из Англии.
Отец тогда незаметно встал позади меня, будто опасался, что я упаду. Наверное, поверх моего плеча он испепелял сестру взглядом.
— Ты была в Англии? — небрежно спросила я.
— Да, уже с месяц назад.
— В Лондоне?
— И там тоже… Как поживаешь?
Отец оборвал ее:
— Ладно, не ломай комедию! Ты его видела?
Рита нервно передернулась:
— У нас тут пресс-конференция? Может, дадите нам с Томкой поговорить наедине? Если, конечно, ей хочется.
У мамы от злости даже веко задрожало:
— Да уж, конечно, хочется!
— О'кей, — сказала Рита, и меня опять затошнило.
Когда родители вышли, она предложила:
— Лучше сядь, что ли… А то в твоем положении… Как разговаривают с беременными женщинами?
— Так же, как с обычными, — заверила я.
Мне хотелось завопить: "Ну, не томи же!" Но Рита как раз этого и ждала. И я молча сидела и смотрела на нее, загоняя внутрь любые признаки нетерпения.
— Я его действительно видела, — наконец сжалилась она. — Ничего. Жив-здоров. Спрашивал о тебе.
— И что ты сказала?
— Что ты жива-здорова. А что я должна была сказать?
— Ты была у него дома?
Несколько секунд она смотрела так, что в животе у меня что-то натянулось, потом безразлично сказала:
— Нет, увы! Мы встретились на одном вернисаже. Он что-то такое говорил о твоих рисунках…
— Что?!
Рита старательно сдвинула брови, но вспомнить так и не смогла.
— Я не придала этому значения. Ведь не в рисунках дело, правда?
— Во всем дело… Да ладно! Он… Он…
— Он был один, — кивнула Рита и замолчала.
Я робко напомнила:
— Что еще?
— А что еще?
Ее лицо походило на бесстрастную, ярко расписанную маску из племени людоедов.
— Ничего, да?
— Ничего, — повторила она, и вдруг голос ее зазвенел от злости. — Ничего и ничего! А ты думала, что он рассказывал мне о своей бессмертной любви к тебе? Думала, он там в агонии? Или пьет с горя?
Она опять забрасывала меня вопросами и ни на один не давала ответить. Впрочем, на них и не существовало ответов, и Рита это понимала. Напряжение у меня в животе натягивалось все сильнее, и я незаметно скорчилась, чтобы ослабить его. Ярость на Ритином лице сменилась тревогой:
— Что такое? Томка, тебе плохо?
— Нет.
Я не хотела пугать ее и вызывать жалость. Это получилось непроизвольно, однако — получилось. Рита перебросила свое сильное тело ко мне на диван и судорожно обняла за плечи:
— Томка… Что же ты делаешь с ним? Зачем? Кому от этого лучше? Рожать собираешься… Это его ребенок? Почему же ты скрыла? Ах да, ты же еще не знала… Но почему не напишешь теперь?
— Я не знаю его адреса…
Отстранив меня, она с недоверием вгляделась:
— Так дело только в этом?
— Не только, — я сама поняла это лишь сейчас. — А вдруг он спросит, как ты…
— Что спросит?
— Ну, понимаешь… Спросит: это мой ребенок? Пусть он сначала родится, и тогда Пол сразу увидит, как он похож на него.
Рита отпустила меня и ссутулилась, уперевшись локтями в колени. Чуть погодя она спросила:
— А если он будет похож на тебя?