Он в отчаянии махнул рукой и спустился вниз, присел на лавочке у подъезда. Сидел, тупо смотрел на солнышко, на жирных голубей и вертких воробьев, клевавших что-то у ног старухи с мешком семечек. Вскоре прикатила опергруппа с розыскной овчаркой. Собака взяла след и, вырывая поводок, привела молодого кинолога прямо к Авениру.

Можаева тут же красиво и мощно скрутили и уложили под дулом пистолетов лицом на асфальт, но выскочил Грешников и досадливо махнул толстой лапой:

— Бросьте, это свой! А ты чего молчишь! Сейчас бы загребли — и все!

— Мое место в тюрьме… — меланхолично произнес Можаев.

— Ты, милок, туда попадешь, если не будешь старших уважать! — раздался вблизи скрипучий голос.— Ну, какого ляда ты на меня не смотришь?! Ору-ору, машу-машу руками, как пугало огородное! Небось, если б молодка была — за версту бы прискакал!

— Нина Петровна! — вскричал пораженный Можаев.— А вы что тут до сих пор делаете?! Ведь я вам уже третий день не плачу!

Старуха, отдуваясь, уронила мешок с плеча и поправила платок:

— Семечки хорошо пошли, я ж тебе говорила. Да ты меня не слушаешь! С семечками что хорошо — бегать ни за кем не нужно. Покупатели сами ко мне идут. А у меня ноги больные, мне это в облегчение. А по барышу тож на тож выходит…

Через пять минут Можаев с Грешниковым на всех парах неслись к дому Низовцевых.

— Лизуантус… — бормотал под нос Авенир, развалившись на сиденье, сбросив туфли и задрав громадные ступни в дырявых носках на приборную панель.— Лизуантус…

Голова его кружилась. Было легко. Он посмотрел в зеркало заднего вида и продекламировал:

— Свет мой, зеркальце, скажи, да всю правду доложи: я ль на свете всех тупее, всех ленивей и глупее? — Потом почесал длинным пальцем курчавый затылок, посмотрел на оперативника Грешникова и закончил опус: — И мне зеркальце в ответ: ты придурок, спору нет! Но живет еще на свете вот таких еще две трети!

Грешников, не поняв смысла стишка, поглядывал на него с сомнением.

— Ты имей в виду — у людей два покойника в доме. Они со связями… На генерала прямо выходят! Ты, может, лучше мне все сначала объяснишь? А то испугаешь ненароком — а меня взгреют! У меня сейчас наклевываются хорошие перспективы по службе, я залетать не хочу!

— Лизуантус… Я тебе не скажу, потому что ты все испортишь! Ты сделаешь это по-плебейски!

— Это что значит? — приготовился обидеться Грешников.

— Как полицейский.

— Ну, это не так плохо… Только шеф разбираться не станет… Он у нас все делает по-плебейски…

— Дай, пожалуйста, телефон! Мне попутно нужно сделать пару звонков. И прекрати пресмыкаться перед начальством. Это недостойно русского человека… Но он всегда это делает.

Поминки только что кончились. Немногочисленные гости, знавшие Беллу и Петрушу, разъехались по домам. Дверь открыл сам Николай Николаевич, на удивление воспрянувший духом и жизнерадостный. Должно быть, от сознания исполненного гражданского долга. На рукаве его еще осталась траурная повязка.

— Белла отдыхает,— сказал он негромко.— Даже ее железные нервы не выдержали. Дочка Вероники с няней. Похороны прошли очень достойно, молодежь была…

— У нас важные новости, Николай Николаевич! — перебил его нетерпеливо подпрыгивавший Авенир.— Давайте пройдем поскорее в кабинет!

В кабинете Авенир замер, прикрыл голубые глаза, пятерней взъерошил волосы. Он вел себя как режиссер на съемочной площадке. Отец Никон и Грешников смотрели ему в спину: Никон — серьезно, опер — недоверчиво.

— Так! — обернулся к ним Можаев.— Вы, Николай Николаевич, сядьте, пожалуйста, вот сюда! А вы, товарищ оперуполномоченный, встаньте, пожалуйста, вот здесь! Дайте мне реквизит, будьте добры!

Решительно сдвинув в сторону письменные приборы и прочую канцелярию покойного Низовцева, Авенир разместил в центре столешницы изъятую в квартире Вероники барсетку, а рядом с ней — деньги. За неимением указки взял из письменного прибора авторучку.

— Всем хорошо видно? Тогда начнем. Вот это перед вами, уважаемые господа, деньги. Сто тысяч долларов — немаленькая сумма. Для меня, во всяком случае. Сумма, заставляющая поволноваться мое неискушенное в соблазнах сердце!

Грешников заерзал и приготовился что-то сказать.

— Попрошу не перебивать! Но есть люди, которые, в отличие от меня, закалены в финансовых битвах. Они знают цену деньгам, но деньги для них лишь средство. Один из них среди нас — это уважаемый Николай Николаевич.

Отец Никон смотрел на Авенира весьма сурово. Иконописное лицо его закаменело, зубы сжались.

— Николай Николаевич человек не бедный, нет, но и не настолько богатый, чтобы самому вести дела. Несамостоятельный, как точно подметила сегодня с утра Белла Александровна. И вот он предпринимает некоторые усилия, чтобы повысить свой статус. Всю эту неделю некто неизвестный через подставных лиц активно скупает ценные бумаги торгового дома Низовцева. Ведь они после гибели хозяина упали в цене, не так ли?

Отец Никон несколько отмяк и смутился.

— Мертвых не вернешь, а бизнес есть бизнес,— пробормотал он.— Надеюсь, вы не осуждаете меня за это?

— Это не наше дело! — великодушно отмахнулся Авенир, упиваясь своей ролью.— Хотя занимать пост финансового директора и при этом скупать акции собственной компании втайне от хозяев — есть в этом нечто нечистоплотное. Но мы начали с достоинств Николая Николаевича. Главное его достоинство — благоразумие. Он зажиточен, но небогат, деньги бы ему ох как не помешали — и при этом он не берет ни копейки, простите, ни цента из наличествующей зде-есь,— Авенир авторучкой обвел в воздухе пачки купюр,— суммы!

— Я вас не понимаю,— насторожился Отец Никон.— Поконкретнее, пожалуйста!

— Да, Можаев, ближе к телу! — буркнул, волнуясь, Грешников.— Помни, о чем я тебя просил!

Авенир прошелся по залу. Лицо его горело, глаза сияли восторгом. Он вытер испарину и продолжил:

— Мой коллега, почту за честь для себя эти слова, мой коллега сегодня в машине утверждал, что у него есть глаза,— Авенир спародировал жест Грешникова, потыкав себе в глаза пальцами,— уши,— он оттопырил оба уха,— и он не может не верить этим органам чувств. Он не силен в философии и незнаком с учением агностицизма об относительности знания — иначе он не был бы так уверен в себе. Вот перед нами барсетка, прошу простить за непонятное слово в великом русском языке. Все наши органы чувств указывают нам на то, что этот предмет был похищен злоумышленниками, убившими Юрия Карповича Низовцева. Не так ли?

Он лукаво взглянул на Грешникова.

— Ты и сам это видел! — вскричал Монумент.

— Видел. Но теперь я берусь доказать, что эта барсетка и деньги, в ней хранившиеся, никогда не попадали в руки злоумышленников. Точнее, они из них никогда не уходили. Не так ли, Николай Николаевич?

Авенир, прохаживаясь по кабинету, остановился перед Отцом Никоном, покачнулся с пятки на носок, наклонился и заглянул ему в лицо. Тот упорно смотрел прямо перед собой.

— Когда вы на свалке показывали место, куда Низовцев якобы должен был спрятать деньги, меня прямо-таки поразила легкомысленность всей затеи,— добавив металла в голос, вновь заговорил Авенир.— И место было выбрано неудачно, чересчур близко к дороге, почти на виду, и вообще, что за глупая придумка — оставлять на свалке без присмотра такую сумму! Все, что угодно, могло с ней случиться! У денег, знаете, есть такое странное свойство: как только они остаются без присмотра, с ними обязательно что-нибудь случается! А Юрий Карпович не производил впечатления человека легкомысленного, очень даже наоборот! И это свойство денег, судя по его карьере, ему было хорошо известно. И вот я подумал, заметьте, Григорий, подумал! А не проще ли было Низовцеву подменить эту злосчастную барсетку? Первую с деньгами, показав ее предварительно всем заинтересованным лицам, оставить в руках доверенного человека, в машине, а вторую, пустую, взять с собой? А?

Отца Никона точно столбняк пробрал. Он сидел прямо, не шелохнувшись. Грешников напряженно морщил лоб, с трудом поспевая за интригой.