Я ответил ему тем же. До сего дня никаких таких однокашнических выходок нами не допускалось, но раз уж владелец галереи «Старые шляпы» вновь почему-то счел полезным указать на неуместность моего поведения, мне ничего иного не оставалось. Да это и не могло ничего изменить, т. к. на Дилэнси я уже не вернулся. В новом посещении галереи не было никакой необходимости, тем более что фотография Чумаковой, вклеенная в молдавский «восстановленный» паспорт, подготовленный для приглашенной, – она-то осталась у меня.
К тому же пора было срочно приниматься за работу и записать всё, что я окажусь в состоянии вспомнить о моей Сашке.Но эта в основе своей несложная для меня, привычная работа вот уже который месяц делается мной буквально через силу, через жестокое «не могу». При каждой новой попытке справиться с нашедшей на меня злокачественной неохотой все журналистские навыки мне изменяют, и я правлю и комбинирую материал спустя рукава, лишь бы поскорее, – и только по умеренному стремлению соблюсти положенные правила приличия, показать, что чувство дисциплины и обязательности не изменило – мне – ему, Николаю Н. Усову. Но признаюсь: настоящей, острой, внутренней к тому необходимости я в себе как раз и не замечаю. Сохраняется лишь некая остаточная убежденность, что «это» – хоть это – должно кому-то для чего-то пригодиться, – и я готов оказать [ имяреку ] незначительную услугу, если уж дело дошло до того, до чего оно дошло. Впрочем, и это обман: потому что имярек – он и есть я сам, и никому, кроме себя самого, не стал бы я оказывать подобной услуги.
Послесловие редактора
С покойным Николаем Николаевичем Усовым (1948–2008) я познакомился на исходе лета 1993 года. Это произошло еще до окончательного моего переезда в Нью-Йорк, случившегося год спустя.
Знакомство наше состоялось по окончании литературно-художественного «шоу» в известном, а ныне закрытом нью-йоркском заведении CBGB, организованного группой живописцев и писателей, называющей себя «Партия Правда», в которой и я, по уже забытым мною соображениям, принимал некоторое участие. Н.Н. был по его просьбе представлен мне кем-то из присутствующих: мы были с ним земляками, и Усов счел, что мои рассказы – он знал их еще со времен публикаций в максимовском парижском «Континенте» – «отчетливо», по его словам, передают особенности человеческой материи, свойственной нашему городу. Термину «отчетливо» я и сам отдавал предпочтение, но мне было не до бесполезных сентиментальных знакомств с читателями. В CBGB я прибыл из университетского городка Энн Арбор, штат Мичиган, где доживал последние месяцы. После защиты докторской диссертации мои связи с тамошним факультетом славистики были фактически прерваны, поскольку приглашать меня на постоянную работу не намеревались, о чем со всей возможной прямотой мне сообщил прежний декан: на этом посту его и самого только что заменили. Не видя для себя никакого иного выхода, я надеялся, что мне каким-то образом посчастливится обосноваться в Нью-Йорке. Так и случилось, но, однако же, дела мои пошли не слишком успешно. Впрочем, при встрече с Н.Н. я был еще убежден, что мое положение не оставляет желать лучшего, и потому оставался бодр и самоуверен. К тому же облик Николая Николаевича, его крупная, осмугленная, «с какой-то неподвижной идеей во взгляде» (Ф.М. Достоевский) физиономия, его неуместная при самом начале публичного знакомства молчаливость и, наконец, то, что он был привлечен к сотрудничеству с «Радио “Свобода”», куда меня и близко не подпустили, – все это вместе не могло не вызвать моего раздражения. Поэтому я с показным легкомыслием попытался привлечь к себе внимание его хорошенькой супруги-«медички» – как Н.Н. ее отрекомендовал: Екатерина Усова, пикантная маленькая блондинка pseudo-простонародного «пейзанского» вида, относилась к тем женщинам, которых я от раннейшей юности не мог видеть спокойно. Но хватило всего лишь нескольких реплик, чтобы понять: я буду не только отвергнут, но безжалостно поднят на смех.
Я встретился с Н.Н. Усовым вновь только через полтора десятка лет – в магазине русской книги на 21-й улице. К этому времени судьба моя успела окончательно сложиться – здесь я желал бы употребить иное слово, разрушив устойчивое сочетание: судьба моя не «сложилась», а сомкнулась на мне так, что никакого намека на перемены к лучшему не оставалось.
В магазине на 21-й я оказался в качестве одного из устроителей мемориального вечера по случаю 15-летия кончины моего старинного поэтического учителя Б.А. Чичибабина. Н.Н. Усов также посещал его литературную студию, но припомнить его я не смог, да и не прилагал к этому никаких усилий.
Внешне Николай Николаевич изменился не больше моего, лишь остатки его волос окончательно поседели, а брить голову подчистую, как издавна ввел в обиход я, он покамест не собрался. Зато свойственные ему выжидательная заторможенность и его, я бы сказал, перенасыщенная неловкими паузами манера разговора – только возросли. С моей стороны никаких расспросов из области «как поживаете?» не последовало. При этом оказалось, что Н.Н. пришел на 21-ю с целью повидать меня. Дело заключалось в следующем: им была вчерне завершена работа над сочинением, которое он именовал «записками», – и мне предложили взглянуть на них по-редакторски: моему стилистическому подходу он, Усов, доверяет совершенно, отчего нет и не может быть сомнений в том, что любые мои правки будут восприняты им как свои собственные.
Я действительно желал бы помочь Н.Н. Усову как можно лучше изложить на письме то, что с ним приключилось. К тому же он выразил готовность оплатить мои труды, что было очень и очень кстати. Никакой сложности эта редактура не составила. Но сперва мне чрезвычайно мешали известные подробности содержания этих записок. Сколько я ни напоминал себе, что речь идет о несомненной документалистике, до меня то и дело доносился фальцетный, с кокетливо грассирующим прононсом голосок Набокова, да еще со свойственным этому автору снисходительно-вдохновенным наклоном интеллигентного иронического лица при золотых окулярах или пенсне. На столе покоится тетрадь с лекционным материалом, заботливо подготовленная подругой жизни Верой Евсеевной, а профессор-беллетрист, с увлечением балагуря, задумчиво поглядывает в направлении окна аудитории, за которым разгулялась вечная, беспечальная гарвардская или йельская осень.
Все же у меня достало благоразумия приняться за дело так, как оно того требовало. Мне представлялось важным не просто сохранить особый стилистический пейзаж, предложенный Н.Н. Усовым, но и сделать его более объемным, рельефным, реконструировать его на тех участках, где пейзаж этот был недостаточно прописан («смазан») самим автором, – не прибегая при этом к каким бы то ни было внешним, от редактора происходящим, добавкам и правкам. Я мог лишь сокращать, изымать лишнее, иногда менять местами абзацы, но не более того. Ни к чему характерно усовскому прикасаться не дозволялось. К примеру, я сберег стремительные усовские канцеляризмы: эти его «и проч., тому под., т. о.», равно и все остальное в названном роде, что только нашлось в его записках. Почти наверное результаты моей работы могли бы стать кое в чем другими, если бы наши консультации с автором продолжились на всем ее протяжении. Но Николай Николаевич неожиданно для меня скончался от кровоизлияния в мозг. Как это часто у нас случается, он, почуяв, что с ним творится неладное, сам обратился по телефону за экстренной медицинской помощью. В следствие этого, состояние Н.Н. было априорно отнесено к разряду удовлетворительных, и за ним прибыла не специально подготовленная бригада, а двоица, получившая «парамедицинскую» подготовку, т. е. даже не фельдшеры, а нечто вроде санитаров. Больного воодушевили самостоятельно спуститься к машине по лестнице с пятого этажа и подсадили (не уложили, а именно подсадили) в автомобиль. Узнал я обо всем этом с двухнедельным опозданием, при посредстве общих знакомых, которые и сами получили известия о произошедшем из третьих рук.
