Меня тряс озноб, и не только ночная сырость была тому виной, но и особое ощущение. Устремившиеся верхушками в небеса деревья по обеим сторонам дороги навевали мистическое настроение. Я представил себе, как коляска медленно вкатывается в темноту, а там, в самом конце — черная дыра, которая сейчас засосет нас. Меня охватил страх. То там, то здесь раздавался тихий шорох — не дикие ли это звери? Совсем близко слышались голоса лесных птиц. Как зловещее предзнаменование мне вдруг вспомнились Гензель и Гретель[1]. Жуткий мрак и бесконечное одиночество, навалившиеся на маленьких брата и сестру, до которых нет дела взрослым. Так же, как до нас с братом нет дела никому в мире. Вот, сейчас перед нами появится ведьма, которая запирает детей в пряничном домике. Разве ночной лес не создан для ведьм? Разве темный лес похож на залитую солнцем деревню? Ночной лес отрицает правила и логику дневного времени. В мире ночного леса царят другие, неведомые людям законы. Ведьмы и привидения — герои этого мира. Ночной лес — это обратная сторона привычной реальности, и с этой стороной жизни лучше не шутить. Пряничный домик, где ведьма держала Гензеля и Гретель — всего лишь аллегория, за которой скрывается черная дыра впереди…

Тогда мне подумалось, что я в отличие от брата никогда не заходил так далеко по этой дороге, а теперь в такую темень — пришлось. Не знаю уж как брату, а мне эта непроглядная чернота была не по душе. Я всегда думал, что надо бы хоть раз прогуляться вместе с ним по его привычному маршруту, но не так же! Не в такую темную ночь и не в таком состоянии души. Мне было не по себе: я не знал, когда брат остановится. Я хотел позвать его назад, пока мы не наткнулись на ведьмин домик, но не мог рта раскрыть. А брат будто поклялся молчать. Единственное, что помогало мне превозмочь страх, это решимость поддержать брата.

Я вздрогнул, когда он, наконец, сказал, что дорога заканчивается, и тут же с облегчением вздохнул. Ночные видения настолько овладели мной, что я не сразу понял, чей это голос, но, поняв, обрадовался, что брат заговорил со мной. Я не знал, как далеко мы зашли. Чем темнее становилось вокруг, тем быстрее мы продвигались вперед, но я уже ничего не видел, поэтому было сложно определить, далеко ли мы от входа. Я даже не мог толком понять, с какой скоростью качу коляску — мрак окружал нас со всех сторон.

— Я никогда не двигаюсь дальше этого места. Всегда должен тут остановиться. — Казалось, голос брата стал влажным, пропитавшись ночным воздухом.

— Я стою здесь и думаю о дремучем лесе там, за оградой. Представляю себе, как огромные деревья изо всех сил тянутся макушками вверх, соревнуясь друг с другом, кто первым коснется неба, представляю себе глубокие пещеры. Деревья, травы, птицы и насекомые, почва и зверье — все тут вместе. И не знаю, может быть, если идти все дальше и дальше, то можно дойти до гигантского ясеня, который подпирает макушкой небосвод. Если я пойду дальше, смогу ли я увидеть его? Я бормочу себе под нос: «Дальше, дальше». И думаю: если пойти дальше, дальше, может быть и я смогу стать одной из лесных тварей? Я мечтаю дотронуться до огромного ясеня — гигантской часовой стрелки на циферблате мироздания…

Он как будто разговаривал сам с собой. Чувствовалось, что он словно одержим каким-то неведомым мне порывом. Я брякнул, что как-нибудь обязательно отвезу его туда, ничего сложного, но тут же понял, насколько неуместно это прозвучало. Брат проигнорировал мои слова, а я, почувствовав как легкомысленно прозвучало сказанное мной, смешался и замолчал. Кровь ударила мне в лицо. В окружавшей нас темноте не было никого, кто мог слышать то, что я сейчас говорил, но щеки у меня пылали.

— Вон там дерево, — не отвечая на мои слова, брат указывал на что-то пальцем.

Что там? Он говорил про дерево — ну, конечно, там должно быть дерево. Но я ничего не видел в густом мраке. Темнота опустилась на лес, и черные деревья, теряя собственные очертания и сливаясь в одно целое, окружали ее. Само собой, я не понимал, как брат мог различить одно из деревьев. О чем он говорит? Что ему дано видеть?

— Ты что-то видишь? — спросил я, глупо усмехаясь от растерянности. Брат пропустил мой вопрос мимо ушей.

— Это сосна, — бесстрастно произнес он, — высокая, с широким стволом и толстой корой. Но приглядись внимательней. Рядом с сосной другое дерево. Оно будто держится за сосну и напоминает стройную, милую, тихую девушку с нежной смуглой кожей, видишь?

— Что? — Я ничего не мог различить в темноте, но чувствовал, что должен хоть как-то реагировать на его слова. Что же все-таки влечет его сюда?

— Стиракс, — коротко сказал брат.

Я повторил за ним название. В первый раз слышу такое — само собой, я и представить себе не мог, как это дерево выглядит. По словам брата, стиракс находился где-то совсем рядом, прямо перед нами, но различить в темноте растение с диковинным названием было невозможно. Брату дорога была знакомой, и дерево это он видел часто в отличие от меня. Мне нечего было ему сказать. И брат не мог не понимать этого. Но разве мог он в тот момент заботиться обо мне? Он говорил будто не со мной, а сам с собой.

— Изящный ствол напоминает обнаженную фигуру стройной девушки. — У него заплетался язык, как у пьяного. — На ветвях распускаются восхитительные белые цветы. Сейчас май, и дерево скоро расцветет. Оно стоит, будто склонив голову, — все в белых цветах, похожих на серебряные колокольчики. Когда стоишь под деревом, кажется, что слышишь их звон.

Его голос разрезал темноту ночного леса, как якорь разрезает толщу морской воды. Я не мог вмешаться: говорить мне было нечего, да и не хотелось. Я был просто благодарен ему за то, что он разрушил колдовскую атмосферу леса Гензеля и Гретель.

Он продолжал говорить, будто бросая слова в темную пучину:

— А что случилось со стройным, нежным растением? Оно обвилось вокруг огромного, толстого ствола сосны. Как? Загадка природы. — Он коротко вздохнул.

«О чем речь?» — недоумевал я. Не могу сказать, что совсем не догадывался, зачем он говорит все это (например, мне приходило в голову, что он, возможно, нуждается в некоей логике, которая могла бы оправдать его состояние), но догадки так и оставались догадками. И главное, я никак не мог разглядеть то дерево, похожее на смуглую, стройную девушку. Хотя нет, это, конечно, было не главное. В тот момент я почувствовал, что ручка инвалидной коляски слегка трясется у меня в руках. Это из-за того, что у брата дрожат плечи. То есть… Не сами же по себе они дрожат. Он плакал — рыданья сотрясали его, и это заставляло подрагивать коляску.

— Куда мне деться с этим позором, с этой бедой, которая внутри меня самого? — голос брата тонул в темноте ночного леса, где, обвившись вокруг сосны, притаился стиракс. Его слова отчетливо доносились до меня, но я делал вид, что не слышу.

— Надо как-нибудь прийти посмотреть на этот стиракс, когда будет светло. — Я пытался говорить, как ни в чем не бывало, но у меня вдруг будто ком в горле встал. Я пытался сделать вид, что откашливаюсь, что просто першит в горле. Получилось неестественно, притворщик из меня никудышный. — Ладно, поехали. А то страшновато здесь.

Не дожидаясь от брата ответа, я повернул коляску и покатил ее по глинистой желтоватой дороге, от которой исходило тусклое, едва различимое свечение. Я чувствовал по вздрагиванию ручки, что брат продолжает всхлипывать, но притворялся, что ничего не замечаю. Так и молчал всю дорогу до самого дома. И брат тоже. Опять мне вспомнились Гензель и Гретель, затерявшиеся в темном дремучем лесу.

Дома каждый направился в свою комнату, делая вид, что ничего не случилось.

На следующий день я снова, на этот раз в одиночестве, решил пройтись по любимой тропинке брата — вот тогда мне и пришло в голову, что было бы хорошо ему опять заняться фотографией.

Я довольно быстро прошел от входа в гробницу до самого конца тропинки. Дорога была на удивление извилистой. И очень неровной. Даже не верилось, что я довез до этого места инвалидную коляску ночью, в темноте. Здесь брат остановился и взволнованно говорил о своем необъяснимом стремлении попасть туда, в лес. Он говорил о влечении растений друг к другу так, что захватывало дух, — то ли он пытался обличить собственные страсти, то ли оправдать их. Загадка природы. Не преувеличиваю — я слушал его вчера буквально затаив дыхание.