— Он мечтал жить здесь. Мне не хочется уезжать отсюда, — говорила она, будто оказавшись во сне.

Зима, матери двадцать один — она не сознавала, какой период своей жизни проживает, да это было и не нужно. Время стояло на месте. Она помнит, что не заметила, как долго они пробыли здесь тогда. Существование там, где время не двигается, — вне обстоятельств. Потому что в таком существовании не хватает широты. А с одной долготой не построить систему координат. Как говорил ее любимый, они находились где-то вне реальности, вне земного мира.

Но в какой-то момент время, покинувшее это место, вернулось, чтобы проникнуть обратно, и, замерев, внезапно снова начать свой бег. Случилось то, что заставило их вспомнить — они живут на земле, где нет мест, которых «не существует», и выход за пределы реальности — не более чем мечта.

Подъехала черная машина, которая везла их сюда. Несколько мужчин в черных костюмах вышли оттуда и вежливо обратились к ее спутнику. Они что-то участливо говорили ему. Было очевидно, что они пытаются в чем-то убедить его, но в чем? Водитель, который привез мужчин в черном, стоял в стороне с таким выражением лица, будто он совершил страшное преступление и ему положена смертная казнь. Он не смел даже взглянуть на спутника матери. «Простите меня», — сказал он ей и отошел, низко опустив голову; она догадалась, что произошло. У водителя не было выбора. Вряд ли можно было обвинить его в том, что он показал, куда привез своих пассажиров, этим мужчинам, сломавшись под градом вопросов. Но для них двоих хуже этого и придумать нельзя было. Упрямство ее любимого в итоге было сломлено силой. Его чуть ли не на руках внесли в машину. Ее тоже усадили в салон.

Машина направилась к Сеулу. Город был сердцевиной той реальности, о которой они забыли. Сидя в машине, он крепко сжимал ее руку. Она смотрела на него горящим взглядом. Она готова была услышать любые слова из его уст. Она не понимала, что происходит, но что бы там ни было, — она на его стороне. Кажется, теперь она пошла бы за ним даже на смерть. Она так глубоко и горячо верила в него.

Сидя в мчащейся к реальности машине, он, будто признавая, что до этого жил бессмысленной, поддельной жизнью, сказал ей:

— Ты была бы очень удивлена, если бы узнала, чем я занимаюсь и как живу. Но теперь этому конец. Юнхи, ты моя единственная надежда.

Ей о многом хотелось спросить, но она не говорила ничего. Вместо этого, она положила голову ему на грудь, словно показывая свое безграничное к нему доверие. Ее на самом деле меньше всего интересовали политические интриги. Единственное, что волновало ее, — этот мужчина. Своим жестом она сказала ему то, чего не нужно говорить вслух, а он без слов понял ее. Они долго молчали.

— Мне кажется, ты относишься ко мне так же, как я к тебе, а ты для меня — надежда. Я никогда не изменю своего мнения. — Единственное, что он сказал ей перед тем, как она вышла из салона автомобиля.

И еще — поблагодарил ее. Услышав слова благодарности, она заплакала. Он протянул ей платок. Она вытерла слезы и скомкала платок в руке. Она не знала, что это было начало долгой разлуки. Было, правда, что-то на уровне предчувствий. Мать помнит, как машина скрылась из виду, а слезы все лились из глаз, и сдержать их никак не удавалось. Помнит, как взорвалось что-то внутри, и на нее нахлынуло тяжелое, неотступное чувство тоски; как она, несмотря на все старания, не могла удержаться и плакала — сначала тихонько, и слезы тонкими ниточками бежали по ее щекам, но чем дольше она плакала, тем сильнее сотрясали ее рыдания, — как она, захлебываясь в водопаде слез, в изнеможении опустилась на землю. Не было ли все это дурным предзнаменованием их несчастливой судьбы?

— Потом мы с ним не виделись.

Я видел, что матери тяжело говорить, слезы комом стояли у нее в горле. Мне стало страшно — вдруг она не справится с захлестнувшими ее чувствами, вдруг не выдержит и расплачется? Мне казалось, что я не смогу этого вынести.

— Не виделись… А долго вы не виделись? — поспешно спросил я, про себя надеясь, что это предотвратит ее слезы.

— До вчерашнего дня, — коротко ответила она и опять замолчала.

Я понимал, у нее на душе сейчас слишком тяжело, чтобы говорить. Я ни о чем больше не спрашивал. «Боже мой, Боже мой!» — вертелось у меня в голове. Мать посмотрела на небо и застыла, глядя вверх. Очевидно, это помогало ей совладать с тяжелыми мыслями и успокоиться. Иначе она заплачет. Я не мог избавиться от страха, что вот, сейчас она разрыдается по-настоящему. Мы с братом оба боялись этого. Но ничего не могли, кроме как надеяться на ее выдержку. В этой ситуации бесцеремонно было бы задавать вопросы. Рассказать обо всем было ее правом, а это значит, что ничего похожего на допрос или давление с чьей бы то ни было стороны и быть не могло.

Наконец, она заговорила опять.

— Он уехал и с того самого дня не приходил больше ко мне, — сказала она, но было понятно, что это не конец истории.

Он не появлялся больше в «Одуванчике». Точнее не мог. Связь с ним оборвалась полностью. Рассказывали, что его сместили с должности, больше того — что он оказался под следствием по какому-то делу и угодил за решетку. Ходили разные слухи: то говорили, что он будто бы в тюрьме, то — в больнице. Одни болтали, что он сильно болен, другие — что вообще сошел с ума. Кто-то утверждал, что он стал инвалидом, а кто-то — что уехал из страны и, что было ужаснее всего, поговаривали даже, что он умер. Но чем больше ползло слухов, тем сложнее было докопаться до правды. Были среди посетителей ресторана те, кто мог знать истинное положение дел, но они молчали как рыбы. Они не только ничего не рассказывали, но и откровенно избегали матери.

Ей удалось узнать кое-что более или менее похожее на правду только когда она была уже на пятом месяце беременности, причем узнала она все от того самого водителя из Намчхона, который привез тогда на берег моря мужчин в черных костюмах.

— Мне известно лишь немногое, — начал водитель.

Он рассказывал нерешительно, постоянно запинаясь, однако не скрывал, что относится к хозяину с почтением, уважением, сочувствием и искренней симпатией, и то, что он открыто демонстрировал подобные чувства, придавало ему благородство, о котором он сам даже не догадывался. По словам водителя, его начальнику были предъявлены весьма серьезные и опасные обвинения. Несколькими годами раньше был принят антикоммунистический закон, гарантирующий мир в государстве, свободу для граждан и запрещающий любую деятельность, связанную с коммунизмом, как угрожающую безопасности страны. Его начальник был одним из лидеров организации, которая под личным контролем президента продвигала этот закон, — похоже на злую шутку. Однако все было серьезно. Без конца повторяя, что он не знает подробностей, водитель рассказал, что шефа обвинили в разглашении государственной тайны. Он якобы стал членом экстремистской группировки, работающей в интересах Пхеньяна, и был втянут в деятельность, направленную на выполнение приказов северокорейского правительства и нарушение общественного спокойствия. Жутко было слушать слова водителя, и сердце колотилось в груди матери.

— Всего я не знаю, но говорят, ему было предъявлено такое вот обвинение, и его до сих пор не удалось опровергнуть, — неловко промямлил он на прощание и поспешил восвояси.

Спустя несколько дней в газетах появились сообщения об аресте членов неправительственной организации, состоящей из студентов и рабочих, которые подняли мятеж. В статьях о преступной группировке имя возлюбленного матери не упоминалось. Однако к добру ли это? Как и что с ним произошло, было тайной, и такая неизвестность тяготила больше всего. «Не может человек вот так взять и исчезнуть без следа», — думала она, и ей становилось не по себе от страха. Ей необходимо было увидеться с ним, ведь она носила его ребенка. Она металась туда-сюда в поисках того, кто мог бы помочь хоть что-то узнать о нем. Но все было напрасно, все источники информации о нем были до странности тщательно перекрыты.