Потом мать дотронулась до лица мужчины. Трудно было себе представить жест мягче и нежнее этого. В ту минуту я подумал, что, пожалуй, по движениям рук можно точнее всего определить, что у человека на сердце. Ее руки излучали такое тепло и ласку, что даже я, следя за ними снизу, издалека, был растроган. Она с искренней любовью гладила его волосы, уши, глаза, губы. Мне казалось, его лицо всякий раз, как она проводила по нему руками, светлело и лучилось от счастья.

Она поднялась со скамьи и зашла за пальму. За деревом ее не было видно. Будто она вошла внутрь прямого стройного ствола. Но надолго она там не задержалась. Когда она вышла из-за пальмы (со стороны казалось, что она отделилась от ствола, с которым только что была один целым), на ней не было ничего, она была совершенно голой. Как первые люди в Эдемском саду, она не прикрывала свою наготу. Как первые люди, она не стыдилась того, что на ней нет одежды. Ее поступь была легкой, будто она шла, не касаясь земли, будто она танцевала. Она мягко опустилась на скамейку — он смотрел на нее, и его взгляд был полон безграничной страсти и восторга. Она легла рядом с ним. Ее ноги обвились вокруг его тела, его ноги — вокруг ее. Ее тело легло на его тело, ее лицо — на его лицо, ее грудь — на его грудь, ее ноги — на его ноги, ее руки — на его руки, ее губы — на его губы. Их тела слились в согласии и стали одним целым. Их тела слились и стали стволом дерева. Будто лишь теперь они обрели одно на двоих, совершенное тело — свободное, прекрасное, священное. Небо и земля, море, подземный мир внимали явлению нового дерева, которое все состояло из чувств и эмоций, поэтому тут не было ничего такого, что пробуждает стыд или отвращение. Напротив, я испытывал в ту минуту неприязнь только к самому себе. Они были за пределами реальности, а я был в ней. Мир вне реальности был непорочным, а мой, реальный, мир — уродливым. Я чувствовал, что этому не найти материального объяснения, что тут действуют законы другого измерения, которых я не могу понять. Стыдясь собственного ничтожества, я больше не прикладывал к глазам бинокль.

Я лег между деревьями. Что-то острое впилось мне в спину, но я не обратил на это внимания. По мне бегали кузнечики. Ну и пусть. «Ну и пусть» — пробормотал я. «Ну и пусть» — повторил я еще раз и поднялся. Прежде чем спуститься с горы, я украдкой бросил взгляд под пальму — они неподвижно лежали в том же положении. Они то ли были очарованы чем-то, то ли видели сны.

Размышляя, возвращаться ли в Сеул, я перегнал машину туда, где начиналось шоссе, зашел в крошечный приморский магазин, где в витринах лежали покрытые слоем пыли упаковки печенья, купил там банку с неохлажденной, чуть теплой газировкой, и тут позвонила мама.

— Кихён? — услышал я в трубке ее глухой голос, и у меня в душе в тот момент что-то оборвалось, как будто с ужасающим грохотом на пол рухнула настенная полка.

— Да… Слушаю… — неуверенно мямлил я, не в силах скрыть смущение.

В голове пронеслась мысль, что мать знает о моей поездке в Намчхон вслед за ней, — я похолодел. Как будто в подтверждение моих догадок она спросила:

— Ты сейчас где?

У меня пересохло во рту. Ее голос звучал так спокойно, что я заподозрил, не почудилось ли мне все, что было в горах.

Не дождавшись моего ответа, мать велела взять с собой брата и ехать к ней в Намчхон. Я переспросил только:

— С братом?

— Да, — коротко ответила она.

— А зачем с ним? — осторожно спросил я.

— Приедешь — узнаешь, — был ее ответ.

Тут я понял, что зря испугался. Она, похоже, не знала, что я в Намчхоне. Могла, конечно, только делать вид, что не знает, но что-то не похоже. Слишком уже серьезно и торжественно звучал ее голос. В нем даже чувствовалось что-то трагическое. Я вздохнул с облегчением и стал прикидывать, сколько времени мне понадобится, чтобы добраться до Сеула. Если выехать на шоссе прямо сейчас, дорога займет, по меньшей мере, часа три. А пока я заберу брата, пока мы вернемся с ним сюда, пройдет часов восемь. Съездить в Сеул и вернутся обратно, в Намчхон, сегодня же было практически невозможно.

Теперь я более и менее сориентировался в ситуации и схитрил, сказав, что сейчас нахожусь далеко от Сеула и не могу выехать так сразу. На что мать ответила, чтобы я ехал завтра рано утром.

— А куда там ехать? — уточнил я.

Она ответила, чтобы мы позвонили ей, приехав в Намчхон, и продиктовала номер. Я записал.

— Что-то случилось? — спросил я, прежде чем повесить трубку, продолжая прикидываться, что ничего не знаю.

— Приедешь — узнаешь. — Кроме этого, я так ничего и не добился от нее.

Брат особого рвения не проявил. С какой стати, спрашивал он, ехать в Намчхон, где он ни разу не был — с этим местом его ничто не связывает. Когда я рассказал ему о просьбе матери, он отреагировал очень эмоционально и негативно. Учитывая его нелюдимый характер (который не был присущ ему от рождения — до армии он был активным, рисковым человеком), подвигнуть его на путешествие в незнакомое место без весомой причины было нелегко. Я сказал ему о звонке матери, но переломить упрямство, с которым он отказывался, было трудно. Хоть я и не знал точно, что у него на уме, мне показалось, что мои слова его напугали — это еще больше усложняло мою задачу. Он настаивал, чтобы я объяснил ему, зачем мать вызывала его к себе, но ответить я не мог, и брат, словно желая показать, что ничего другого от меня и не ожидал, кривил губы в странной усмешке.

— Сам и поезжай, а я в эти игры играть не собираюсь, — говорил он мне тем же тоном, не меняя выражения лица.

Я отвечал, что мать ждет именно его, а я был нужен всего лишь как водитель, но брат только качал головой.

Делать нечего, надо было обращаться к отцу за помощью, и я пошел в его комнату.

— Так наша мама сейчас в Намчхоне?

Отцу явно было не все равно. Он отвернулся от доски с шашками и смотрел прямо на меня — судя по реакции, на него известие произвело большое впечатление. Я понимал, что сболтнул лишнее, но, делая вид, будто ничего не знаю, сказал, что наверно она там; еще прибавил, что было бы интересно узнать, к кому она могла поехать туда. Отец, казалось, задумался о чем-то, а потом, сжав губы как человек, который, наконец, принял важное решение, направился в комнату к брату. Я пошел за ним. У брата он даже не присел, а только ласково сказал ему:

— Ухён, съезди. Я буду ждать…

Больше он не сказал ничего, но в том, что отец убедил брата, сомнений не было. Брат собирался было что-то спросить, но отец, не слушая его, вышел из комнаты.

Не только у брата, но и у меня вертелся на языке вопрос. Я был совершенно сбит с толку увиденной днем картиной — дом и пальма на вершине горы, двое под пальмой — все это будто привиделось мне во сне. По решительному поведению отца я видел, что он знал все — и то, что мать позвала в Намчхон нас с братом, а именно — брата, и то, по какой причине она сама была в Намчхоне, и кто был тот человек, и в каких они были отношениях с матерью. Вопросы вертелись на языке, но я не задал их, и теперь мне вряд ли удастся спокойно заснуть.

Я думал, отец был в комнате, но он вышел в сад. Привычно было видеть отца, ухаживающего за цветами, но не в этот час — уже стемнело, поэтому его фигура над клумбами выглядела странно. Я стоял у входной двери и смотрел, как отец поливает цветы. Он чуть наклонялся вперед за лейкой, но казалось, что это гнетущая темнота заставляет его сгибаться. Мне стало жаль его.

Я задавался вопросом, был ли отец когда-нибудь счастлив. Почему-то мне казалось, что нет, и что сейчас он был несчастен как никогда. Что происходит между супругами, знают только они двое, но ни для кого не секрет, что мать была не особенно нежна с отцом. Ну и он, естественно, с ней тоже. Я не помню, чтобы они обменивались мнениями, всерьез обсуждая что-то, или, наоборот, чтобы дурачились и смеялись. Между ними не возникало разногласий и споров, но не значило ли это, что серьезные проблемы подтачивали их отношения изнутри? Ничего нет хуже, чем равнодушие, общение только по необходимости и полное неведение о делах друг друга. Закономерно возникал другой вопрос — счастлива ли мать? Однако после того случая в Намчхоне я был полон сострадания только к отцу, и мне было сложно бороться с этим. Наверно, необыкновенная сцена, свидетелем которой я стал, и значения которой я не понимал, вызывала во мне такие чувства. Моим первым порывом было рассказать обо всем отцу. Но нельзя было действовать под влиянием сиюминутной симпатии к нему, кроме того, открыть ему все было бы просто глупо, а мне меньше всего хотелось вновь становиться безрассудным, поэтому я сдержался. Мать обнажилась. На вершине горы под пальмой, пустившей корни в море, а верхушкой устремившейся в небо, моя мать разделась, не ведая стыда, как Ева в Эдеме, и легла с мужчиной. Стыд не покрывал их наготы. Эта странная картина, когда два неприкаянных тела соединились и стали одной совершенной плотью, напоминала торжественную церемонию. Да-да, это было больше всего похоже не на галлюцинацию, не на потустороннюю реальность, не на сон, а на некое таинство. Только вот что это было за таинство?