Поначалу я даже температуру обской воды не почувствовала, только отметила, до чего у реки неприглядный вид: она была мрачной, буро — коричневой, как телогрейка палача, как глумливые морды бомжихи и квартирной хозяйки, как все самое омерзительное на свете. Да… не Средиземное море…

Над стремниной стелился белесый туман, он окутывал меня, как кокон, скрывал очертания берегов, затуманивал перспективу. Вспомнилось, что вода остывает медленнее, чем воздух, и я тешила себя мыслью, что не успею замерзнуть и стать такой же холодной, как река. Но плыть в насквозь промокших, тяжелых, как арестантские колодки, полусапожках было затруднительно. Я скинула их, поочередно поддев носком за пятку, и немало послужившая мне обувка незамедлительно отправилась к рыбкам, на дно.

Шуба тоже сковывала движения, но расставаться с ней я не торопилась. Думала: плавают же в такой шкуре нерпы! И не только плавают — привольно плещутся и резвятся, а они водятся именно в холодной, ледяной воде!.. Я вообразила себя тюленихой и вальяжно покрутилась с боку на бок на мелких волнах. Нет, наивно сравнивать себя с гладкой, серебристой нерпой! У нерп есть гибкие, подвижные ласты, маневренный хвост и толстый — толстый защитный слой жира. А у меня что? Никуда не годные, дряхлые, палкообразные конечности… Мне приходилось отчаянно молотить ими, чтобы хоть как — то держаться на поверхности, но вскоре я выбилась из сил и тяжело задышала. Стало очевидным, что плыть или просто удерживаться на поверхности в шубе больше невозможно… Я выпростала руки из рукавов и стянула с себя любимую нерпу.

Самая красивая вещь из моего гардероба не спешила тонуть: она распласталась на воде и, покачиваясь, беззвучно укоряла меня. Окостеневшими губами я прошептала: «Папочка, мамочка, простите, но без шубки мне будет легче!» — и проплыла мимо нее без оглядки.

Откуда — то с берега, укрытого туманом, до меня донеслись бессвязные звуки: «Уй!.. Ой!.. Ай!» Там кто — то звал кого — то, окликал, умоляя вернуться, но ветер беспощадно рвал слова на части и сорил ими, как обрывками бумаги. А может быть, это были гудки теплоходов, выполняющих последний рейс навигационного сезона?.. Я старалась думать о чем угодно, кроме своей участи, чтобы избавиться от парализующего страха и отвлечься от лютого холода, покусывающего кожу. Как жалко, что я не нерпа и у меня тонкий жировой слой!..

Если бы знать, куда плыть — вправо или влево? Какой берег ближе?.. А то, следуя по течению суровой сибирской реки, чего доброго, попадешь в Северный Ледовитый океан — вот уж куда мне точно не хотелось!.. Я ненавижу холод и мрак, однозначно предпочитаю тепло и свет!.. Но кого волнуют мои предпочтения?..

Я перевернулась на спину — решила немного передохнуть. Успела увидеть, как небо слегка посветлело, прояснилось, начало наливаться голубизной, редко радующей взгляд на пороге зимы. Это движение для меня едва не стало роковым: пресная неплотная вода совсем не держит, — она сомкнулась над моим лицом, залилась в нос, в рот, в уши…

«Не паникуй!» — приказала я себе, потому что убедилась: самое важное — не оставлять усилий, стараться дышать как можно более ровно и непрерывно шевелиться.

Между тем течение немного ослабело, и я очутилась на отмели, на участке воды, прихваченной тонким хрупким ледком. Лед пришлось ломать, как стекло, и на кистях рук образовались мелкие порезы, но боли я не чувствовала, ее приглушал естественный анестетик — холод. В груди нещадно ломило. Мне казалось, что легкие, которые я заставляла интенсивно поглощать замороженный кислород, покрылись такими же, как на руках, красными кровоточащими ссадинами.

— Господи, спаси и сохрани! — взмолилась я. — Пошли мне хоть какое — нибудь бревнышко, или маленькую досочку, или веточку, или горелую головешку, или соломинку, или воздушный шарик!

Мольбы были тщетны: их слышали только туман да тусклая рябь на волнах. Рябь, в которой не отражались ни луна, ни солнце, ни звезды.

Чтобы не сдаваться, я решила избавиться от остатков одежды. Стянуть с себя джинсы оказалось сложнее, чем сапоги или шубу: они словно приклеились к телу. Свитер вовсе пристыл к плечам ледяными корками, похожими на погоны, отлитые из гипса. Его ворот цеплялся за подбородок, и борьба с ним меня измучила, но зато я осталась в трусиках, колготках и лифчике.

«Вот, Юленция, дальше плыть тебе станет значительно легче», — уверяла я себя. Но собственное тело сделалось непослушным и ныло, утверждая: «Не могу больше плыть!»

— Двигайся, прошу, позволь мне пожить еще хоть одну коротенькую минуточку, — просила я, голимой волей и надеждой отталкиваясь от воды.

В мышцы будто воткнулись тысячи иголок от тысяч шприцев, наверное, поэтому мне пригрезилась душевная медсестра Лиза.

— Что мне делать? — в отчаянии крикнула я ей. — Я не хочу умирать!

— Юля, ты выплывешь, — с несвойственной ей властью внушила мне воображаемая медсестра. — Держись правого курса!

Где же тут лево, где право? Я качала головой, ничего не соображая.

— Больше не могу! — заплакала я без слез, потому что действительно утратила способность превозмогать боль, дышать и шевелиться.

— Юля, ты должна, — возвестила Лиза, но голос ее звучал странно: он сделался толстым, белым, разреженным, как тающий след самолета.

— Серега, гляди, утопленница!

— Отойди! Оно тебе надо, с утопленницами связываться?

— Не оно, а она!.. Мы же не знаем, вдруг она живая?.. Смотри, какой на ней прикольный лифчик — розовый в клеточку, и трусишки такие же. Комплект!..

— Пашка, я сказал: не прикасайся к ней! Трупы — заразные, они яды выделяют! Может, она тут с самого лета валяется?

— Не может быть, чтобы с лета: труп свежий, не раздутый. И потом, кто же летом купается в колготках?

— Мало ли на свете чудачек? Поди, ужралась и свалилась в воду…

— Это вряд ли, Серега! Сам посуди, если бы она ужралась и свалилась, она была бы в платье и туфлях, — опять заспорил невидимый Пашка, который мне понравился пытливостью и железной логикой.

Я попыталась разлепить веки. Наверное, подобное ощущение испытывают новорожденные котята или собачата… Веки склеились и открываться не желали…

— Она шевелится! — обрадовался Пашка.

— Я… я…

— Эх ты, дурында! Зачем в такую морозяку в Обь полезла? — Надо мной склонилось круглая, добродушная мордаха.

— Я… в шубе… у меня шуба…

Силясь описать свою выдающуюся утраченную шубу, я опять чуть не лишилась сознания. Парень велел мне замолчать и крикнул Сереге, чтобы тот тащил водку.

— Надо растереть девчонку, а то она заледенела до самых титек!

Чужие, корявые, наждачные пальцы содрали с меня остатки одежды и принялись мять, жать, требушить. Напрасно я полагала, что кожа моя утратила всякую чувствительность: от соприкосновения с согревающей жидкостью она занялась пожаром, загорелась, заставила меня взвыть. Я корчилась и таращилась так, что глаза чуть не выкатились из орбит.

— А ты говорил: утопленница! — ликовал Пашка. — Во как брыкается! Да она живее всех живых!.. Кинь сюда мой рюкзак и спальник, сейчас укутаю свою находку потеплее.

— Отстань! Отпусти! — вопила я.

Парень будто не слышал — он энергично делал мне искусственное дыхание: сгибал мои руки в локтях и разводил их в стороны. Грудь сдавило, в горле забулькало и заклокотало, как в жерле унитаза, но незнакомого Пашку это ничуть не отвратило. Прижимаясь к моим мокрым губам, он всасывал в себя обскую водицу и отплевывался от безответных «поцелуев». Смеялся задорно:

— Сколько воды — то нахлебалась, дурилка картонная!

— Твоя дурилка наверняка собиралась утопиться, — бурчал недовольно Серега. — А ты ей помешал и себе головняков нагреб!

Мне хотелось оправдаться, объяснить, что я пострадала из — за дворника, который кинул меня в Обь, но Павел был не склонен к разговорам. Он кантовал меня, будто тряпичную куклу, споро одевая в сухое белье; от его манипуляций боль усиливалась, перед глазами расплывались радужные круги.