Ему хотелось рисовать. Он давно, старательно и безуспешно прятал от себя это желание.

«Зачем живет человек? Неужели только для того, чтобы зарабатывать на жизнь?»

Каждую пятницу Алексей задавал себе этот вопрос и уходил от ответа.

Пятница была днем получки в фирме «Окно из Европы». Хочешь не хочешь, а надо торчать на рабочем месте и делать задумчивый вид, ибо никто не знает заранее, в котором часу придет шеф и принесет заветные конвертики. Специалисту по рекламе Алексею Чепраку его конвертика хватало как раз до следующей пятницы.

Художником он себя уже не называл. Имел мужество не называть. Художник — это тот, кто может рисовать. Причем, во всех смыслах «может». Желания, умения и даже таланта для этого недостаточно. Нужны еще время и место. Студия. Большой светлый дом, а в доме — просторный высокий зал с окнами во всю северную стену. Или застекленная мансарда на крыше пятиэтажки, в которой живешь. Или, на худой конец, одна из комнат в собственной двухкомнатной квартире — и плевать, что окно выходит на юго-восток: можно зашторить или работать только во второй половине дня. Главное — чтобы никто не смел к тебе войти, когда ты работаешь. Чтобы никаких ковров на стенах и тем более на полу. Никаких платяных шкафов и комодов. Никаких телевизоров и гладильных досок. Только ты и твои холсты, и кофеварка на табурете в углу, где розетка.

И еще нужна свобода, которая несовместима с осознанной необходимостью еженедельно приносить домой конвертик…

Еще в марте у Алексея была студия — подвал заводского Дома культуры. С потолками высотой всего два метра с четвертью и совсем без окон, зато — весь. Безраздельно. А потом завод продал здание своего ДК какому-то ЗАО. В итоге Алексей потерял место оформителя, и ему еще повезло, что он почти сразу устроился в «Окно из Европы». Но офис фирмы был открыт только днем, а много ли наработаешь ночью на кухне, на листочках ватмана формата «A-четыре»? Для «A-третьего» кухонный стол был уже слишком тесен…

Алексей торчал на рабочем месте и делал задумчивый вид, глядя поверх монитора в бесконечность. Думать было не о чем: компьютер прокачивал большую картинку с порносайта и сообщал, что намерен заниматься этим еще минут двадцать. Экран был на три четверти черен, а верхнюю четверть занимало изображение мосластой волосатой лапы, экстатически вцепившейся в румяную, как французская булочка, ягодицу. Голая правда, слишком примитивная даже для рекламы.

Всё генитальное просто…

Бесконечность, куда он смотрел, тоже была не видна: ее заслоняла светло-зеленая араукария в кадке, простершая длинные мягкие иглы над Люсиным (Лидиным?) журнальным столиком. Каковая Лида (или все-таки Лена?) старательно листала орфографический словарь, время от времени откидывая со лба черные кудряшки и оглядывая офис внимательными серыми глазами.

Под офис фирма «Окно из Европы» арендовала малый читальный зал в старом библиотечном корпусе Усть-Ушайского архитектурного института. Стены были толстенные, в четыре кирпича, а высокая утепленная дверь закрывалась плотно, но при известном навыке шаги начальства можно было услышать издалека. И Алексей их услышал. Судя по шагам, начальство пребывало в благодушии. Значит, немотивированных втыков не предвидится, а предвидится, наоборот, неслабо мотивированная пьянка.

Алексей перемигнулся с Жекой и Георгичем и снова сделал задумчивое лицо, потому что его стол стоял как раз напротив двери, по левую руку от стола Ильи Сергеевича. Жекин то ли стол, то ли верстак, заваленный разнообразной электроникой, пропахший канифолью и во многих местах прожженный паяльником, был отгорожен от двери буфетом с чайными причиндалами. А всю глухую короткую стену напротив двухтумбового стола шефа занимало хозяйство Георгича — стеллажи и шкафы с образцами продукции, рулонами чертежей и лохматыми кипами спецификаций. Маленький столик и внушительный сейф Таисии Павловны располагались по правую руку от начальства.

Шаги приближались. Лена-Люся-Лаура тоже озабоченно прислушалась и, заложив страницу словаря линейкой, серой мышкой скользнула к буфету — готовить чай.

Надо бы все-таки запомнить, как ее зовут, подумал Алексей. Нашу серую мышку с черными кудряшками… Хотя зачем, собственно? Разве нужны имена почти незаметным, пусть даже и очень полезным предметам меблировки?

Леда-Лиля была именно такой — незаметной и незаменимой. Молчаливая, в светло-сером, всегда отутюженном, но всё равно мешковатом платьице до колен и в сереньких же колготочках, с обращенной внутрь себя улыбкой из-под черных и на вид очень жестких, едва ли не проволочных кудряшек, которые она терпеливо откидывала со лба, столь же терпеливо шелестя словарями и распечатками в своем уголке у входа, возле светло-серой пластмассовой кадки с араукарией, время от времени обстреливая офис внимательными серыми глазами в ожидании прямых распоряжений и невысказанных пожеланий, то и дело срываясь и промелькивая между столами бесшумной и почти бесплотной тенью — заварить и принести чай, встретить или проводить клиента, вытряхнуть пепельницу или корзину с бумагами, открыть или закрыть форточку, включить или выключить кондиционер, размножить на ксероксе очередной административно-финансовый или рекламный шедевр, вычитанный и выправленный… Секретарь-референт, по совместительству уборщица, по необходимости корректор, при нужде курьер, и еще что-то — не то четыре, не то пять пол-ставок, которые она усердно отрабатывала, никому при этом не мешая.

Одно время поговаривали, что шеф с нею спит, но вряд ли это соответствовало действительности. Илья Сергеевич был крупный сейфоподобный мужчина в перезрелых летах, твердогубый и твердовзглядый, с короткой седеющей стрижкой на кубическом черепе — и, в противоположность своей внешности, любил всё мягкое. Мягкие булочки, мягкие кресла, мягкий (по форме) разговор с клиентом… А в Любе-Ларисе, при всей ее почти бесплотности, ощущалась некоторая жестковатость.

Впрочем, Алексей мог ошибаться. Он часто ошибался в людях, потому что не любил судить о них по внешности. Да и не было у Лены-Луизы никакой внешности, а была одна загадочная внутренность. Алексей уже пятый месяц работал в «Окне из Европы», успел обшаржировать весь наличный состав фирмы, а монументальную фигуру шефа даже написал темперой. И лишь с нее не сделал ни единого наброска. Она ускользала.

Как можно нарисовать ветер? Или дождь? Или солнечный свет? Только опосредованно, через их воздействие на детали пейзажа. Рвущееся с веревки белье, наклоненные навстречу ветру фигуры прохожих, летящие шляпы. Провисшие на спицах купола зонтиков, частая рябь на лужах и брызги из-под колес. Блики на окнах домов и на мокром асфальте, планки лучей, пронзившие кроны деревьев.

И Леру-Лаванду он мог нарисовать только так. Замаслившиеся глазки Георгича, видящие (якобы) сквозь серенькую ткань ее платья. Минутная озабоченность на лице шефа, вспоминающего, кто она такая и зачем ему нужна. Губы Виталика, их осторожное и благоговейное прикосновение к чашке, которую только что держали Ее руки. Ладонь Тимофея на рычаге переключения скоростей, а Тимофею мечтается, что на ее коленке…

Они ее видели, хотя и каждый по-своему. Им это было вовсе ни к чему, но они ее видели. А Алексей нет. Он даже имени ее не мог запомнить, не то что нарисовать.

После этих бесплодных попыток Алексею стали сниться женщины. Все его женщины, бывшие и не бывшие. В особенности — не бывшие. От девчонок, за которыми он подглядывал в душевой пионерского лагеря, до тонконогой поэтессы, не далее как вчера вечером читавшей свои стихи возле памятника Клюеву.

Личико у поэтессы было востроносенькое, блеклое, вдохновенно-несчастливое. И стихи тоже были вдохновенно-несчастливые и нарочито невнятные, их переполняла взрывчатая смесь обиды и бравады, которая почему-то не взрывалась. Наверное, успела отсыреть от невидимых миру слез и только потом была расфасована по обоймам двустиший… А на строгой черной юбке поэтессы был совершенно неуместный разрез во всю длину подола. Хулиганистый осенний ветер то и дело высоко задирал этот соблазнительный подол, поспешно лапал под ним влажными ладонями и тут же разочарованно отступался. Алексей, возвращавшийся с работы и зачем-то задержавшийся в клюевском сквере, стоял в сторонке от толпы молодых самовосторженных поэтов, делал вид, что тоже слушает стихи, и сочувствовал ветру. За время его попыток Алексей успел основательно рассмотреть эти тонкие ножки с узловатыми коленками, твердыми комочками икр и тощенькими, выгнутыми наружу бедрами… Пусть лучше пишет стихи.