— Ну разве ты не понимаешь, – пробормотал муж, наклоняясь и горячо дыша ей в лицо. – Дарьюшка! Сегодня счастливый день, и я люблю весь мир, а в нем больше всех – тебя. Это так логично. Мои студенты говорят: «Это и ежу понятно»…

— Ты как‑то очень прозорливо написал о несоответствии уровней развития разных цивилизаций, – осторожно заметила Дар.

Алешин стал целовать ее щеки, шею, ложбинку, которая уходила к холмикам груди.

— Это не страшно, мой найденыш, – прошептал он. По его лицу бродила улыбка, которую Дар не поняла бы, проживи она на Земле еще тысячу лет. То ли униженная, то ли глумливая, то ли и вовсе сатанинская. – Несовпадения преодолеваются. Да, да, все несоответствия и несовпадения преодолеваются… терпением и жертвенностью.

Алешин засмеялся, с хитрецой захмелевшего человека погрозил Дар пальцем.

— На то вы и старшие… А мы что? Мы – дети. Вот и нянчитесь с нами. Нас такой расклад вполне устраивает.

Он будил Дар поцелуями, шептал ей бессвязные и в общем‑то глупые слова, в которые вдруг, как и тогда, осенью, вплелись просящие интонации: «ты только будь со мной», «только не исчезай, фея моя», будто Алешин в глубине души всегда верил в звездное происхождение жены, но притворялся, а сегодня его ужаснула мысль о случайности и непрочности его счастья, заставила бормотать повинные слова и неистово искать близости, будто в ней, и только в ней – в кратком слиянии, восторге тел – была гарантия их отношений, обещание, что все останется, как и прежде.

Успокоенный, почти засыпающий Алешин, после полуночи уткнулся головой под мышку Дар, попросил:

— Расскажи, как там, на звездах.

И вновь на его губах сложилась во тьме непонятная улыбка.

Монография разрасталась.

Алешин днями не выходил из дому, заполняя страницы стремительным четким почерком. Раз зашел Овчаренко: без традиционного подарка, зато с полным дипломатом литературы и каких‑то расчетов, которые затребовал шеф.

— Вот эту главку я прочту им в Болгарии, – многозначительно сказал Геннадий Матвеевич аспиранту и, повертев перед его носом бумажной трубкой, с хитрой улыбкой спрятал ее за спину. Слово «им» в устах профессора прозвучало даже грозно, словно речь шла не о выступлении на международном симпозиуме, а о решающей битве умов, в которой он непременно хотел победить.

В эти дни Алешин как бы забыл о существовании Дар. Механически съедал обеды, как должное воспринял умение жены печатать на машинке и тут же засадил ее за работу.

— Я ради тебя научилась, – похвасталась Дар, когда принесла мужу первую кипу перепечатанных страниц. – Всего за полдня научилась.

Алешин рассеянно улыбнулся.

— Раз ты фея, то должна и все уметь, – сказал он, целуя Дар в шею. Скажи спасибо, что я даю расчеты знакомому программисту и не использую тебя вместо компьютера. Ведь ты смогла бы?

— Конечно, – радостно ответила Дар. – И гораздо быстрее ваших ЭВМ.

Алешин изменился в лице.

— Не надо, – попросил он. – Пусть сказки остаются для спальни, Дарьюшка. Жизнь и твои фантазии несовместимы. Ты чересчур хорошая хозяйка для феи.

Дар пожала плечами, отстранилась.

— Это так просто, – печально промолвила она. – Другое сложно. Мне кажется, ты не понимаешь меня. Не веришь мне.

— Ну что ты, – Алешин направился к своему кабинету. – Я понимаю твою любовь. Я без тебя жить не могу. Разве этого мало?

— Разве этого мало? – будто эхо повторила Дар.

«Если бы я знала, – подумала она с непонятной тоской. – Я искала любовь и нашла ее. Странную, непохожую на рассудочно–возвышенное объединение духовных субстанций у нас. Я вернулась в непрочный мир, в котором мало гармонии и много страстей. Мне он нравится. Может, потому, что в родном мире у меня не было прочных привязанностей. Но и здесь все так зыбко. И тоже непрочно. Геннадий, конечно, любит меня, но больше тело, чем душу. У нас одна крайность, у них – другая. А где же золотая середина? И есть ли она вообще под звездами?»

Дар тихо заплакала (ей понравилась эта особенность человеческого организма – слезы как будто смывали горестные мысли) и пошла в гостиную допечатывать главу.

«Непостижимо! – мучилось ее сердце. – И Посланец, и теперь вот Геннадий говорили о жертвенности. Почему у них, на Земле, любить – значит жертвовать? Должно все быть наоборот. Я всегда полагала, что это чувство сродни вдохновению: обогащает светом и радостью. Но даже если и так… Почему Геннадия бесит, когда я обнаруживаю, что живу для него. Он же хочет этого и в то же время хмурится, когда я говорю: „если ты хочешь“, „если так нужно“. Что это? Проявление совести или обычное лицемерие?»

Это было во вторник.

А в пятницу, когда Алешин уехал в институт, в дверь робко позвонили. Дар, не заглядывая в глазок, открыла. На площадке стояла незнакомая женщина в черной косынке.

— Извините, – сказала она, – я со второго подъезда. Вы знаете, вчера Паша умер, дворник наш. Павел Потапович, – поправилась она.

Дар не знала дворника, но на всякий случай кивнула.

— Я соседка их, – объяснила женщина. – Решили собрать, кто что может. На похороны. Паша выпивал, а теперь вот трое сирот оставил. Старшая только в седьмой класс пошла.

— Нужны деньги? – спросила Дар, с трудом вникая в логическую связь, которая соединяла смерть выпивохи–дворника, эту женщину с энергичным лицом и ее, жену профессора Алешина.

— Кто сколько может, – подтвердила гостья.

— Обождите минутку.

Дар зашла в кабинет, открыла шкатулку, в которой хранились деньги. «Сколько же дать? – подумала растерянно она. Вспомнила о детях. – Трое это много…»

Она вынесла три четвертных, подала женщине через порог. Та механически взяла, затем, рассмотрев купюры, удивилась, даже испугалась.

— Что вы – такие деньги! Ну, рубль там или три. Не надо, что вы!

— Берите, берите, – сказала Дар. – Это сиротам.

Вечером, за ужином, она рассказала о несчастье Геннадию. Тот слушал невнимательно, допивал чай.

— Знаю я этого алкоголика, – жестко заметил о покойном.

Дар сказала о соседке, которая собирала на похороны, о детях. Алешин кивнул головой: надо, мол. Дар вскользь назвала сумму и беззаботно сообщила, что она сегодня открыла для себя музыку Грига – передавали по радио.

— Даже заплакала, – похвалилась она. – Я уже научилась плакать, представляешь?!

Алешин поперхнулся чаем, поднял на нее бессмысленные глаза.

— Сколько? – переспросил он. – Сколько ты ей дала?

— Семьдесят пять, – ответила Дар. – А что? У нас же есть еще.

Алешин отставил недопитый чай, криво улыбнулся.

— Глупо, конечно, ссориться из‑за денег. – Он помолчал. – Но в нашем громадном городе тысячи алкоголиков и каждый день кто‑нибудь умирает. Каждый час. А может, и чаще. Я не могу содержать всех сирот. Не понимать этого не может даже… инопланетянин, из какого бы института он ни был. Прости, Дар, но ты просто ненормальная. И болезнь прогрессирует…

Он ушел в кабинет, но работал мало – ходил, даже закурил, что бывало с ним крайне редко.

Дар попробовала почитать газету. Она опять остро почувствовала, что, несмотря на колоссальный объем информации, которую усвоила перед отбытием на Землю, ей катастрофически не хватает знаний о людях, их привычках, частной жизни. Попробовала, но читать не смогла. От жгучей обиды наворачивались слезы, газетные строки дрожали и расплывались. Вот тебе и жертвенность, и опекунство… Вот любовь по–земному.

Дар разделась, выключила свет. Через полчаса в спальню пришел Алешин и тоже лег. Помолчал, затем неловко попытался обнять:

— Хватит дуться. Расскажи лучше, как там на звездах.

Дар судорожно вздохнула, будто всхлипнула.

— Чисто там, – сказала она и отвернулась.

Алешин прислушался: жена чем‑то стучала на кухне. Он тихонько прошел в гостиную, открыл бар. Хотелось холодного – фужера два–три «эрети» со льдом, чтобы снять липкую тяжесть дневной жары, разом погасить заботы дня, которых сегодня было как никогда много. Но лед на кухне, а там Дар со своим дурацким отношением к спиртному: всякий раз, когда ему ну просто необходимо выпить, замирает и смотрит так, будто он по меньшей мере пьет серную кислоту.