Он погружался в нее не сразу. Сначала перебирал записи, затем на какой‑нибудь «спотыкался», начинал проверять мысль: углублялся в источник, мог зачитаться на полчаса и больше, обращался к работам других ученых, как бы сравнивая свои представления с утверждениями предшественников и коллег.

На письменном столе, диване, даже на подоконнике накапливались десятки книг и журналов. Алешин начинал писать и мог углубиться в работу, а то бросал ручку, расхаживал по кабинету, снова хватался за чью‑нибудь монографию, пораженный внезапной мыслью, бросал книгу и бежал к столу, чтобы сделать пару пометок на листе ватмана, которым накрывал стол.

— Посиди у меня, – всякий раз просил он Дар, приступая к работе.

Дар забиралась с ногами в кресло, читала что‑нибудь или слушала отрывки из монографии, которые Алешин оглашал с радостью полководца, одержавшего победу и объявляющего о ней своему народу. Народ в лице Дар частенько устраивал «полководцу» разносы, которые Алешин тоже подчинил работе. Дар подметила: муж, как философ, моментально схватывает любую ценную мысль или критику, тут же сам развивает их, подчиняет своей идее или отбрасывает, но обязательно сам. Когда ему работалось, от Алешина исходили сила и уверенность. Он как бы начинал светиться изнутри, и от этого в их доме становилось теплее.

Уходил в институт – и свет мерк. Алешин будто выключал его, покидая кабинет. Дар как‑то сказала ему об этом. Геннадий пожал плечами.

— Здесь я летаю, хоть иногда, изредка… А там… – Он неопределенно махнул рукой. – Там я, Дарьюшка, функционирую и заставляю других функционировать. Часто без особой пользы. А это удручает. Словом, жизнь есть жизнь. В ней приходится быть разным.

В тот вечер Алешину не работалось. Он выпил кофе, полистал неоконченную монографию и еще больше скис.

— Ты чего загрустил? – осторожно спросила Дар.

Она не понимала и потому пугалась людской неуравновешенности, эмоциональных перепадов, которые у них дома означали бы тяжелое заболевание психики. Да, люди другие! Они быстрее живут. Короткая биологическая жизнь, по–видимому, активизирует духовно–эмоциональную. Люди неистовы. Они мало чего достигли конкретно, но о многом знают или догадываются, а еще большего хотят. Желания их, увы, несоизмеримы с возможностями, но в этом что‑то есть…

— Тебе мою грусть не понять, малыш, – ответил Алешин. – Многие мудрости – многие печали, – пошутил он, и голос его дрогнул: – Понимаешь, Дарьюшка, я иногда теряю смысл происходящего… Мне уже сорок семь. Научные отличия – пустое. Я достаточно умен, чтобы самому судить о сделанном. Да, были отдельные мысли, озарения… Однако своей концепции, своей убедительной модели Вселенной я так и не создал. Впрочем, и это пустое! Самое страшное, что каждая моя маленькая победа в области мысли отзывалась сокрушительными поражениями на фронтах жизни.

Алешин вздохнул, ласково взял Дар за руку:

— Понимаешь… Я стал профессором и попутно испортил характер: из веселого парня превратился в зануду и неврастеника. Написал книгу потерял жену. Ради чего все это? Все эти потери? Мне больно, когда представлю, сколько мной не сказано ласковых слов, не выпито ключевой воды на привале, не замечено красоты. Я космолог, но звезды, увы, вижу чаще на коньячных этикетках, чем в небе… Я стал бояться открытий, ибо за все приходится расплачиваться. Я не хочу, Дарьюшка, написать эту проклятую монографию и потерять тебя.

— Мне трудно с тобой, – неожиданно для Алешина согласилась жена. – Ты чересчур неровный. Непредсказуемый. То добрый и нежный, а то язвительный и вспыльчивый. Я знаю – это не со зла. Я знаю также, что крупные личности часто бывают импульсивными. Поэтому я многое прощаю тебе. Однако мне от этого не легче. Я не знала, что любить человека так непросто.

Алешин порывисто привлек ее к себе, виновато попросил:

— Не казни меня так, Дарьюшка. Я не хуже и не лучше других. Ты увидела во мне лучшее – тогда, ночью, когда пришла… Но во мне, кроме света, живет и мрак. А сколько привносит в нас жизнь?! Сколько во мне чужого? Не только мудрых мыслей и возвышенных слов, но и чужого мусора, грязи, обид, усталости?

Дар поцеловала мужа.

— Я вовсе не казню тебя, – улыбнулась она. – Поэтому я сейчас иду спать, а ты можешь еще поработать.

Дар показалось, что она только легла и закрыла глаза, как ее позвал Геннадий:

— Проснись, милая.

Она краем глаза глянула в окно – там стояла ночь.

— Такси ждет, – сказал Алешин и пощекотал губами у нее за ухом. – Я заказал… Только ни о чем не спрашивай. Уговор?! Я помогу тебе одеться…

Она пробормотала что‑то, соглашаясь, однако до конца не проснулась. Если к телу, своей земной оболочке, Дар привыкла очень быстро и даже полюбила его (сама ведь выбирала), то вот образ жизни людей, масса алогичных обстоятельств и ситуаций, на которые приходилось тратить нервную энергию, все это очень утомляло. В бытность эфирным существом, Дар считала сон анахронизмом. Теперь же только он и приносил кратковременное избавление от забот и постоянного напряжения. Первые дни Дар вообще спала напропалую. Алешин называл ее «спящей красавицей», тревожился о здоровье, но потом привык и смирился, как с данностью.

Проурчал лифт. На улице Дар стеганула ноябрьская стынь, но машина стояла возле самого подъезда, и через несколько секунд она снова очутилась в теплой полутьме.

Такси рванулось в ночную пустоту улиц.

— Подремли, малыш, – прошептал Алешин, привлекая ее голову к своему плечу. – Ехать долго, подремли.

Дар не видела, как выбиралась машина из переплетения проспектов и улиц большого города. Она дремала до самых Пулковских высот. Затем среди холодных звезд возникли купола обсерватории, и такси остановилось. Алешин заскочил к дежурному, вышел с ключами.

— Сегодня на Большом не работают, – пояснил он, увлекая Дар в высокое гулкое помещение. – Это наша гордость – шестидесятипятисантиметровый рефрактор.

Алешин замолчал, так как слова под сводами купола казались лишними и никчемными. Он подвел жену к окуляру телескопа, отрегулировал высоту сиденья.

…На нее буквально упали знакомые созвездия!

Дар всем естеством ощутила их близость, потому что знала их не по звездным атласам, а лично, именно естеством – тем, полузабытым, эфирным, которое переносило ее сознание в неизмеримых далях Галактики. Впервые боль утраты – огромной, невосполнимой! – пронзила ее, оглушила, заставила сжаться на холодном поворотном кресле.

В один из выходных Алешина, когда он отправился на дачу, Дар решила повидать «это чудовище – Меликова». Она знала, что вместе с бессмертием потеряла после «отречения» и все свои необычные для людей способности. Но она также знала, насколько выше ее мозг и психика, насколько тоньше их устройство по сравнению с земными. Хоть что‑нибудь она увидит. Эманация зла обычно бывает ярко выраженной. Если постараться, то заглянуть в душу проректора, о котором столько толкует муж, будет не так уж сложно. В конце концов, Медиков – объективная преграда на пути Алешина. Даже по условиям эксперимента ГИДЗа, прими она их, опекун обязан устранить преграду. Алешин должен как можно скорее закончить монографию и опубликовать ее.

Она долго ходила возле института. Слева от здания, возле стоянки машин, позвякивая, разворачивались трамваи. Пассажиры то набегали гурьбой, то исчезали в вагонах, и на остановке вновь становилось пустынно.

Она сразу узнала черную «Волгу» Меликова. Хромированные подфарники, красные чехлы сидений. Все, как говорил Геннадий.

Молниеносно и точно Дар определила ход последующих событий. Трамваи выходят на круг через три–четыре минуты. Путь проректора к машине в любом случае пересекает трамвайную колею. Во время разворота Меликов должен стоять здесь – ни на сантиметр в сторону. Она заговорит с ним, затем сделает вид, что обозналась, начнет шутить, незаметно увлечет и выведет его в нужную точку. Задний вагон лишь краем заденет его голову. Но этого окажется достаточно, чтобы «чудовище» месяца три–четыре провалялось в больнице и вышло на волю с частичной амнезией. Для жизни такая потеря памяти не помешает, а вот из института придется уйти…