Ах, гадалка! Как ты ошиблась. Противоположный берег Стикса и есть конец линии жизни, хотя формально он, Адам, умер позавчера. Но почему перевозчик такой невозмутимый? Может, он глуховат и не слышит его?
— Я не хочу туда, старик, – сказал Адам как можно громче и убедительней, вынув изо рта монетку, чтобы не мешала. – Я большой жизнелюб, и мне нечего делать в царстве теней. Отпусти меня или дай хотя бы отсрочку.
Закончив говорить, Адам тотчас сунул обол обратно в рот, чтобы не нарушать погребальный обряд.
Старец молчал. Челн медленно двигался к Аиду, который отсюда виделся, не столько зловещим, сколько беспредельно унылым: громады темных, пыльных деревьев, камни и скалы, возле которых прилепилась широкая башня с аркообразным входом, за ними снова деревья и нечто белое, клубящееся туман или дым, а еще дальше, слева, в черно–зеленом полумраке проблескивают огоньки – там, должно быть, судилище и асфоделевый луг, где ему предстоит блуждать.
Адам опять достал обол изо рта. Харон взглянул на серебряную монетку, которую Адам купил перед смертью у знакомого коллекционера. В выцветших глазах перевозчика промелькнула искорка интереса.
— Ага, заметил, – обрадовался вслух Адам. – Признайся, дружище, давненько тебе уже не платят за перевоз. Забыли обряд, забыли. А я заплачу. Столько заплачу, что тебе и не снилось. Только отпусти меня наверх. Да, люди называют это взяткой, но какое тебе, старче, дело до людей. Смотри…
Адам поспешно извлек из‑за пазухи замшевый мешочек, развязал его. Даже в сиротском свете бриллианты затеплились, заиграли, как бы зашевелились на ладони.
— Здесь почти миллион… – Голос Адама дрогнул. – Я вложил в них все свои сбережения. Гонорары за репортажи, за книги… Три из них попадали в списки бестселлеров. Все… Все тебе отдаю.
Харон даже не взглянул на драгоценные камни, не повернул головы в его сторону. Будто и не слышал предложения.
Адам похолодел от ужаса. Он вдруг понял, насколько нелепа и смехотворна его попытка подкупить перевозчика. До него в этой ладье сидели миллиарда усопших. Если не всем, то многим хотелось продлить самообман бытия, а то и вернуться наверх… Главное – не попасть в Аид, не раствориться в несметном сонмище безликих стенающих душ, которые забыли землю и жизнь на земле – без всяких желаний слоняются они среди цветов асфодела, еще более бледные и жалкие, чем эти дикие тюльпаны… Как же он раньше не сообразил, что Харона искушали уже миллионы раз. В этой лодке сидел сам Крез – где сейчас его печальная тень? Сидели императоры и фараоны, красавицы всех времен и народов, финансовые магнаты, величайшие ученые и Гомер… А он, несчастный писака, репортер и прожигатель жизни… Он вообразил себе, понадеялся… Впрочем, надеялись все. Все его предшественники. На милость, на случай, на удачу…
Адам бросил бессмысленный взгляд на обол, который все еще сжимал в руке, и швырнул монетку в реку. Зачем? К чему воскрешать древний обычай, забытый и бесполезный, как и все, на что он наделся, о чем думал?
Тем не менее произошло чудо.
Старец повернулся к пассажиру, укоризненно проскрипел:
— Зачем нарушаешь обряд, человек? Впереди – судилище.
— Плевать! – почти выкрикнул Адам и поразился во второй раз: Харон оставил одно весло и вынул из уха кусок грязной то ли пакли, то ли ваты. Вот оно что! Выходит, перевозчик даже уши затыкает, чтобы не слушать мольбы и уговоры. Пергаментное лицо Харона было испещрено шрамами и царапинами, нижняя губа, которую не прятали седые космы бороды, рассечена. Неужели?.. Еще на лице и на рубище какие‑то белесые пятна. Они сливаются в странный налет, будто много раз падали капли грязной воды и высыхали.
— Ты угадал – плевали, – проворчал Харон. – Без счета, сам видишь. А бабье морду царапало – все до глаз норовило добраться. Один римлянин мечом сдуру ткнул.
— Кто? – не сразу понял Адам.
— Такой, как ты. Любитель жизни.
— Не понимаю! Это ужасно… – пробормотал сконфуженно Адам. – Дикари какие‑то.
Перевозчик неопределенно хмыкнул и отпустил весла, чтобы передохнуть.
— Телеса окончательно они там теряют. – Глаза Харона колюче стрельнули в сторону башни с черным провалом входа. – А здесь, бывает, ведут себя похлеще, чем на земле… Один лорд как‑то отказался в лодку садиться. Грязная, мол, она, санитария нарушается. А зачем покойнику санитария?
Он задумчиво посмотрел на низкое слепое небо – без солнца и ветра, которое едва прятало за зелено–бурыми тучами каменную твердь свода, без всякого перехода спросил:
— Других, тех, кто богат безмерно, еще могу понять. Жалко им… А чего ты‑то наверх рвешься? Что ты там оставил, кроме хлопот и суеты?
— Там жизнь…
Адам почти пропел эту фразу.
— Тебе не понять, дружище Харон. Точнее, долго слушать, а мне – долго рассказывать. Сущность жизни не в больших событиях, которые мы так или иначе ищем на земле. Я понял это, когда ходил с рыбаками на промысел. Давно, еще пацаном… Сущность жизни в маленьких радостях и безмятежности духа. Представь только один день. Обычный, заурядный… С вечера ты искупался и просыпаешься утром в чистой постели. Ранняя осень. За окном чуть тронутые увяданием деревья. Воздух ключевой свежести, но еще тепло, а днем и вовсе будет сказочно. Ты делаешь короткую зарядку. Затем легкий завтрак. О, я даже сейчас слышу аромат жареной свинины и кофе – только что сваренного, с огня. А как здорово пишется в утренние часы! Сначала слова просыпаются неохотно, кажется, даже видишь, как они зевают и потягиваются. Проходит время – они начинают понимать порядок и смысл, выстраиваются на бумаге все быстрее. Они уже толпятся, спешат овеществиться, даже мешают друг другу. И повинуются. Ощущение власти над ними ни с чем не сравнимо. Такое, может, переживал только Наполеон, когда он и армия составляли как бы одно целое… Ах, старик, разбередил ты мне душу!
— Не убивайся так, – сказал Харон. – Глотнешь разок из Леты – и все забудешь. Хитрая река… Без нее здесь сплошной плач да стон стояли бы… Ты рассказывай, рассказывай…
— Не хочу забывать! – зло сказал Адам. – Не для этого у тебя прошусь… Обо мне писали: «Неистовый репортер». Это не только имя на первых полосах газет и дешевые книжонки, которые продаются во всех киосках. Это образ жизни. Я радовался всему этому, упивался, будто пьяница вином. Представь: ты славно поработал, бросил к чертям ручку, взял ключи от машины, спустился во двор. На сиденье нападало листьев – пусть так и лежат. Как уговаривались, заезжаю за подружкой. Через полчаса мы уже в небольшом ресторанчике, где подают мясо с грибами и чуть терпкое красное вино. И музыка… В узенькой вазе на столе – астры. И все это – вино, приятная болтовня, медленные танцы, нежные прикосновения – разжигают огонь страсти. Нетерпение гонит вас к машине. Вы то и дело целуетесь в пути, рискуя врезаться в столб. Наконец, спальня… О, ты не знаешь, дружище, какая у моей подруги была спальня. Вся стена, которая напротив изголовья, сплошное зеркало… И вдруг оказывается, что у меня рак. Это в сорок два года. Не нажился я, старче, понимаешь?!
Харон, как показалось Адаму, сочувственно кивнул, взглянул на часы.
Часы – хорошие, швейцарские – поразили Адама. Рубище, ладья, потусторонний старец и… этот механизм. Живой, тикающий, из того реального мира.
— Зачем они тебе? – спросил Адам, указывая взглядом на часы.
— Надо ориентироваться, – туманно ответил перевозчик. – Работы много видишь, какая толпа собралась, а я старый… Вот с тобой сегодня заболтался, а Гермес ночью новую партию приведет…
Адам на миг вернулся в прошлое, когда он оставил бесполезные консультации медицинских светил и окончательно распрощался с надеждой на выздоровление. За несколько дней он проштудировал целую стопку книг, в которых человек шел на тысячу уловок, создавая различные модели существования после смерти. Трудно сказать, чем конкретно привлекла его греческая мифология. Может, тем, что она не пугала крайностями. Да, сумрачно, да, плохо, да, забвение желаний, то есть потеря личности. Последний постулат связывался с многочисленными древними и новейшими представлениями о том, что психическая энергия индивидуума растворяется в некоем всеобщем поле… Словом, он сделал выбор, купил обол и даже переехал в Италию, к озеру Аверн, где, по преданию, находится один из входов в Аид… Когда Адам однажды ночью вдруг осознал, что не спит, а идет, спотыкаясь о камни, по едва освещенной тропе, он понял: все произошло именно так, как он предполагал. Спуск занял около двух часов. Люди шли молча, ошеломленные случившимся, не зная – радоваться ли им, что полного небытия пока нет, или стенать о безвозвратно утерянном. Их шло человек пятьдесят, а может, и больше. Он различал только тени ближайших попутчиков. Время от времени кто‑нибудь из женщин начинал плакать. Гермес грубовато подбадривал их, но и поторапливал. По–видимому, тропа не успевала пропускать всех усопших, однако вводить какие‑либо новшества здесь или ленились, или их запрещал канон.
