Владимир Павлович Федоровский дожидался в своем тесном кабинетике свежих вечерних газет, которые приносил пожилой француз месье Поль, инвалид, потерявший руку под Верденом. Пунктуальный месье Поль сегодня задерживался. Федоровский встал из-за своего стола, подошел к окну, выходящему на шумную парижскую рю де Басси. Мелкий нудный дождь немного приглушал шум вечерней улицы, доходящий и сюда, на пятый этаж, где в мансарде Федоровскому удалось снять по сходной цене помещение для редакции. Детом раскаленная железная крыша источала нестерпимую жару, зимой же в комнатах было сыро и холодно, прижимистый домовладелец экономил на отоплении, не особенно заботясь о комфорте для иностранцев. Федоровский как-то пожаловался хозяину, однако тот отшутился в том смысле, что в России чуть ли не круглый год морозы, и русским холод не страшен.

Из оконных щелей несло сыростью. Федоровский зябко поежился, ругнув эту гнилую французскую зиму, а заодно и скрягу хозяина. «Надо же — третий день не переставая льет, и это — в январе. А у нас сейчас морозец, должно быть, крепкий стоит, крещенский».

Тяжело дыша от подъема по крутой лестнице, в комнату вошел месье Поль в мокром дождевике, поздоровался и протянул пачку газет и писем. Здесь было заведено, что почту получает лично редактор, секретаря у Федоровского не было. Федоровский порылся в карманах, нашел несколько сантимов, вручил их почтальону, и тот, поблагодарив, удалился.

Покончив с просмотром вечерних газет, Федоровский взялся за письма. Их сегодня, впрочем, как и вообще в последнее время, было немного. На столе лежали разноцветные конверты с французскими, немецкими, чехословацкими, югославскими, болгарскими марками. Не вскрывая конвертов, редактор уже знал суть писем: сетования на эмигрантское существование, маниакальные прожекты свержения власти большевиков в Совдепии, сентиментальные стихи недоучившихся гимназисток, хвастливые воспоминания белых офицеров о том, как они бились за веру, царя и отечество... Редко какой адресат выходил за пределы привычных тем эмигрантской жизни.

Перебирая конверты, Федоровский не заметил, что разложил их наподобие пасьянса. Он задумчиво разглядывал «пасьянс», словно хотел прочитать в нем свою судьбу. До сих сор жизнь его не баловала. Разве о таком будущем мечтал на родине он, молодой, подающий надежды публицист? Его полные обличительного пафоса, несколько напыщенные статьи не оставались не замеченными читателями социал-демократической печати. В своих статьях он не раз подчеркивал, что не разделяет «крайностей большевизма». После революции он окончательно понял: с большевиками ему не по пути. Жестокая логика классовой борьбы привела бывшего социал-демократа в стан тех, кто с оружием в руках боролся против большевиков. Федоровский не брал в руки винтовку: его оружием было, как и раньше, слово, только теперь он обращал его против своих вчерашних соратников по партии.

Хмурым ноябрьским днем 1920 года Федоровский стоял на палубе парохода «Херсон», со смешанным чувством тоски и надежды вглядываясь в тающий в туманной сизой дымке крымский берег. Наконец исчез, растворился в тумане памятник погибшим кораблям на Графской пристани Севастополя — последний привет родной земли. Вместе с ним молча провожали берег глазами сотни офицеров бывшей врангелевской армии. На правом борту скопилось столько народа, что старая посудина угрожающе накренилась, и только властная команда капитана заставила людей перейти на другой борт. Перегруженный пароход тяжело, словно нехотя, выпрямился и, зарываясь носом в воду, взял курс на Константинополь. Вряд ли кто из пассажиров «Херсона» в тот хмурый осенний день думал, что покидает Россию навсегда. Он, Федоровский, вполне искренне полагал: большевистская революция — всего лишь досадная гримаса истории, падение советской власти — вопрос времени.

Так думали не только пассажиры «Херсона», но и многие тысячи эмигрантов.

Едва флотилия разношерстных судов пришвартовалась к причалам Константинопольского порта, как бывший «верховный правитель юга России» Врангель стал сколачивать из остатков своего недобитого воинства новую армию. «Информационному листку», который решил выпускать генерал, требовался опытный редактор, и Федоровский, недолго думая, предложил свои услуги: это было все же лучше, чем идти в портовые грузчики, чтобы не подохнуть от голода. Федоровский очень старался понравиться генералу, хотя и не разделял его монархических убеждений. И сам Врангель свою приверженность к монархии не очень афишировал, дабы собрать под свои знамена как можно больше противников советской власти. Из тактических соображений разбитый генерал, создавая своего рода правительство в изгнании — так называемый «Русский Совет», пригласил туда не только ярых монархистов вроде генерала Кутепова, но и деятелей либерального толка, в том числе и бывшего социал-демократа Федоровского.

Позже от одного из приближенных к генералу он узнал, что Врангель благосклонно отзывался в узком кругу о его статьях. Если можно было верить «Информационному листку», то большевики доживали последние дни, Россию сотрясают народные восстания.

Особенно понравился генералу такой пассаж из его передовой статьи: «Мы боремся не за отжившее прошлое, не во имя мести и сведения счетов, а за светлое будущее, за свободу жизни, за землю крестьянам, за раскрепощение рабочих. Мы боремся за создание твердой национальной власти, надклассовой и надпартийной, за Великую национальную трудовую Россию. На пути к возрождению России нам надо решить следующие задачи: снять окончательно повязку с глаз русского народа, полнее сформулировать эту новую идею, захватить ею массы и создать на русской земле мощное революционное движение, и тогда большевицкий строй не переживет своего автора. Все пути ведут к одной развязке — неизбежному концу бесславней-шей из эпох российской истории — большевизма». С чувством прочитав вслух этот пассаж своим соратникам, Врангель добавил: «Именно этому человеку мы поручим в «Совете» ведение пропаганды».

Эфемерный «Совет» развалился так же внезапно, как и был образован, «Информационный листок» закрылся, и Федоровский оказался не у дел.

Все это время, пока Федоровский служил Врангелю, его не покидала мечта о собственной газете, которую он мыслил как орган либеральной, прогрессивной российской интеллигенции. В Турции, где русских эмигрантов осталось очень мало, эта затея заранее была обречена на провал, и он решил попытать счастья в центрах эмиграции — сначала в Софии, потом в Белграде, затем в Праге, но везде терпел неудачу. Эмиграцию раздирали противоречия. Различные группировки, расплодившиеся, как грибы после дождя, грызлись между собой, взваливая друг на друга вину за провал «белого движения», и почти каждая группировка уже успела обзавестись своей газетой. Никому не было дела до Федоровского. Только в Париже, главном центре эмиграции, ему, кажется, повезло.

...Федоровский так глубоко ушел в свои мысли, что не заметил появления старика-метранпажа Спиридоныча. Проклиная на чем свет стоит чертовы французские лестницы (типография размещалась в первом этаже), метранпаж положил на редакторский стол сырые газетные полосы завтрашнего номера. Спиридоныч был опытным метранпажем, работал у самого Суворина, и редактор прощал ему вечное ворчание, тем более, что Спиридонычу платил гроши, и он не раз грозился уйти в большую, как он выражался, газету — «Последние новости» — к Милюкову.

Кабинетик заполнил острый запах типографской краски, и этот волнующий, дразнящий каждого газетчика запах вернул редактора к действительности. Не обращая внимания на продолжающего ворчать Спиридоныча, Федоровский осторожно, чтобы не испачкаться, придвинул поближе первую полосу, надел очки. Всю полосу пересекала набранная крупным жирным шрифтом шапка «Советский шпионаж в Констанце». Под ней помельче, но тоже броско, шел подзаголовок:«Сенсационные показания арестованных шпионов. Констанцское дело расследуется в Бухаресте и Париже». «Молодчина Спиридоныч, хорошо заверстал, как я и просил», — одобрил редактор и, отпустив метранпажа, углубился в чтение.