Незаметно подошли к длинному одноэтажному зданию в помпезном стиле с большими, так называемыми пролетными окнами. Необычное здание, естественно, привлекло внимание молодой женщины. Услышав от Воронкова, что в не столь уж давние времена дом был собственностью одного из крупнейших богачей города, она вздохнула:

— Жили же люди!

Эти слова, какие принято говорить в шутку в подобных случаях, были сказаны таким тоном, что ее спутники не поняли, шутит она или говорит всерьез.

— Почему — жили? — в тон ей продолжал Воронков. — И сейчас живут... Только не все, а те, кто умеет. Не так ли? — Он посмотрел прямо в глаза молодой женщины. Татьяна понимающе улыбнулась. — Теперь здесь художественный музей. Давайте зайдем,— заметил Олег Георгиевич, — хотя боюсь, что вас, москвичей, ничем не удивишь.

Гости охотно приняли предложение. Они поднялись на высокое крыльцо и вошли в маленький холл, служивший когда-то прихожей. Пожилая кассирша как старому знакомому улыбнулась Воронкову и даже сделала слабую попытку пропустить его вместе со спутниками без билетов.

Они оказались единственными посетителями. Сумрачные темноватые залы были пустыми; здесь царила та особая тишина, которую не случайно называют музейной. Седая благообразная старушка, покойно устроившаяся с вязальными спицами, неохотно оторвалась от своего увлекательного занятия, чтобы взглянуть на редких посетителей, узнала Воронкова, приветливо поздоровалась и с откровенным любопытством уставилась на Татьяну.

Они медленно переходили из одного пустынного зала в другой, иногда останавливаясь возле какой-нибудь картины. Экспозиция была хорошо знакома Воронкову, и он, явно желая блеснуть, держал себя словно опытный гид. Однако московские гости окидывали равнодушным взглядом картину и шли дальше.

В одном из залов к ним подошел мужчина средних лет, одетый с подчеркнутой тщательностью. Его глаза, увеличенные линзами больших модных очков, излучали неподдельное радушие.

— Батюшки, кого я вижу! Сколько лет, сколько зим! — Он развел руки в стороны, как бы приготовясь заключить Воронкова в объятия. — Нехорошо, милейший Олег Георгиевич, нехорошо-с. Быть в музее — и не зайти ко мне. Обижаете, мой друг, обижаете. А у меня к вам, между прочим, дело есть.

— Какое совпадение, и у меня к вам дело, дорогой Василий Федорович, — как раз собирался к вам, и не один, а с московскими друзьями, — показал он на своих спутников. — Помните, я вам о них рассказывал? Большие любители и знатоки искусства.

— Очень рад, — несколько церемонно склонил в полупоклоне голову Василий Федорович, отчего стала видна небольшая плешь в его седеющих редких волосах. — Так что же мы здесь стоим? — он явно воодушевился присутствием красивой женщины. — Пожалуйте ко мне.

Маленький кабинет заведующего отделом русского и западноевропейского искусства Василия Федоровича Большакова как бы являл собой продолжение экспозиции, но только без того чинного музейного порядка. Святой с иконы, висящей на стене, устремил скорбный, осуждающий взгляд на изящную фарфоровую статуэтку обнаженной купальщицы на письменном столе. Купальщица же мирно соседствовала рядом с толстым лукавым амуром. В углу были свалены старинные прялки, расписные блюда и другие вещи, назначение которых для непосвященного оставалось загадкой.

Большаков обвел рукой кабинет:

— Извините за беспорядок. Горячее время. И в музеях, представьте, такое случается. Готовим новую экспозицию — отдел прикладного искусства. Да вы же знаете, Олег Георгиевич. Ваш Гарднер займет в ней почетное место. Изумительный сервиз.

— Весьма польщен, Василий Федорович, — Воронков искоса взглянул на Валентина, желая узнать, какое впечатление произвели на него слова Большакова. — Кстати у моего московского друга тоже есть кое-что любопытное. Не желаете взглянуть, Василий Федорович?

Согласие последовало незамедлительно. Валентин извлек из дорогой кожаной сумки медное блюдо с вычеканенным по краю древнерусским орнаментом. Орнамент покрывала разноцветная эмаль, и он сверкал, словно радуга. По кругу же была выбита надпись: «Божьей милостью царь Алексей Михайлович». В центре блюда хищно выставил когти двухглавый орел, но почему-то на голове у птицы, символизирующей высшую самодержавную власть, была не корона, а меховая шапка.

Добродушное лицо Большакова стало серьезным и сосредоточенным. Он долго вертел тяжелый медный диск в руках:

— Любопытно... Алексей Михайлович, если не ошибаюсь, царствовал в семнадцатом веке. Если блюдо действительно относится к этому времени, то представляет большую ценность. — Он снова задумчиво повертел блюдо, зачем-то постучал по дну пальцем. — Однако нужна атрибуция. Вот что я вам скажу, — обратился Большаков к Валентину. — Оставьте блюдо у нас. О результатах я сообщу Олегу Георгиевичу. А также об условиях, на которых музей может его приобрести.

Это вполне обычное для музейных порядков предложение пришлось Валентину явно не по душе. Он заморгал своими белесоватыми ресницами и обиженно произнес:

— Видите ли, я сейчас переживаю некоторые, как бы вам сказать, финансовые затруднения. В общем, мани нужны, — он пощелкал для убедительности толстыми короткими пальцами, сверкая массивной золотой печаткой. — Или вы покупаете блюдо не откладывая, или я его забираю.

— Воля ваша, — вежливо ответил Большаков и, деликатно давая понять, что эта щекотливая тема исчерпана, обратился к Воронкову: — А к вам, милейший Олег Георгиевич, дело у меня вот какое. Не одолжите ли на несколько дней справочник-каталог, ну тот, клейм по серебру? Атрибутировать надо одну вещицу. Прелюбопытная. Не исключено, что самого Фаберже работа или, по крайней мере, его ученика. Видна рука мастера.

— Если верна поговорка — искусство требует жертв, — улыбнулся Воронков, — то эта жертва ничтожно мала. Каталог к вашим услугам в любое время.

Большаков проводил гостей до самого крыльца, где они и распрощались.

К вечеру народу на главной улице прибавилось. Татьяна присмотрелась к модно, по-весеннему одетым парням и девушкам и с удивлением воскликнула:

— Смотрите-ка, сплошная фирма! Совсем как на улице Горького.

— А вы, Танечка, непоследовательны, — заметил Воронков. — Только что вы изволили обозвать наш город захолустьем.

— Непоследовательна? Возможно.—Она кокетливо поправила волосы. — Я ведь женщина.

Они проходили уже мимо огромного окна, вернее, даже стеклянной стены. За толстыми стеклами, задернутыми прозрачными шторами, будто в немом кинофильме беззвучно танцевали, разговаривали, смеялись люди. Татьяна с минуту забавлялась этим зрелищем, потом бросила выразительный взгляд на спутников. И хотя Олег Георгиевич избегал посещать рестораны, считая это несолидным для своего положения, он, продолжая роль гостеприимного хозяина, предложил зайти.

В зале было душно и накурено. Маленький оркестрик издавал оглушительные какофонические звуки. Они остановились в дверях, выискивая глазами свободный столик. Подошел огромного роста парень в распахнутой рубахе, уставился мутными, безумными глазами на Татьяну. Пьяно ухмыляясь, пригласил ее на танец. Она брезгливо повела плечами и громко, чтобы ее голоса не заглушил оркестр, сказала своим спутникам:

— Пойдемте из этого гнусного кабака.

Домой пришли уже поздним вечером. Татьяна, утомленная дорогой и новыми впечатлениями, тотчас легла спать; Воронков с Валентином задержались в маленькой комнате, служившей хозяину дома кабинетом. Олег Георгиевич открыл книжный шкаф, отодвинул несколько толстенных томов, за которыми оказалась бутылка коньяка.

— От жены прячу, — пояснил он с усмешкой.

Валентин понимающе улыбнулся, подошел к шкафу, скользнул глазами по корешкам, достал красочно оформленный том «Русское ювелирное искусство XVI—XIX веков», небрежно полистал.

— Полезная книжонка, — произнес он одобрительно. — И эта тоже. — Он уже держал в руках потрепанную старую книгу. На ее красном сафьяновом переплете было вытиснено: «Историко-статистическое описание церквей и приходов Кишиневской епархии».