Множество легенд витает над Стоунхэнджем. Говорят, что более четырех тысяч лет назад эти камни были доставлены сюда из Пемброкшира и составили, быть может, первую на земле обсерваторию.

Летописец двенадцатого века Джеффри Монмаус говорит, что камни привезли из Африки по морю, как посуху, гиганты, некогда обитавшие на земле.

Говорят также, что сам Дьявол, их величество, перелетал через Ирландское море, держа в руках камни. Он получил их в подарок от старой ирландской ведьмы. И мало-помалу составил человечеству каменный ребус на плато Солсбери.

Есть и другие легенды: это был храм солнца, построенный из камней, которые языческие боги сбросили на землю с небес, ибо людям не под силу было бы их перенести.

Садится солнце. Камни Стоунхэнджа отбрасывают тени, они не причудливо переплетаются, а четко совпадают одна с другой. И я думаю о том, что Стоунхэндж не что иное, как круглые часы, точно отсчитывающие время: ту часть Всемирного, великого Времени, которая отпущена планете Земля.

Конечно же эти часы соорудили люди. Мы никогда не узнаем, над чем они плакали, над чем смеялись. Но они хотели постичь категорию Времени, проникнуть в его тайну. Они не проникли в нее точно так же, как не проникаем мы, куда более совершенные, искушенные и оснащенные существа. Зато мы свели наши часы к крошке футляру на руке — и наше время удобно стало всегда с нами.

Холмы парка покрыты папоротником и множеством пней. Парк не похож на благополучные, пышные парки Англия с их множеством цветущих кустарников. В папоротнике есть что-то зловещее — всегда кажется: зашевелятся его острые листья, и выйдет из их низкой чащи громадный ящер с крохотной головкой, который спал в листьях и вот проснулся для добычи. А пни. Откуда столько пней на этих почти голых холмах, ведь это когда-то были деревья, и когда они были — парк стоял густой и зеленый? Пни очень старые, они заросли растениями, многие рассыпались, и лишь небольшой бугор порой напоминает о пне.

По легенде, великое множество деревьев было вырублено в день казни несчастной леди Джейн Грей, которую пытались против ее воли незаконно возвести на английский престол. Эта та леди, чей белый призрак по ночам беспокоит стражу Тауэра.

В день ее казни многие горожане Лейстера, откуда она была родом, в знак протеста против убийства пришли в пышный парк с топорами и вырубили почти весь. Странная месть. Бессмысленность и безнадежное отчаяние в ней.

Я стою на самом высоком холме Брэдгейт-парка. Внизу пни и папоротники, редкие деревья. Раннее утро. Легкий туман застилает даль, и смутно сквозь него виден вдали город, как именуют его справочники: «бывшее римское поселение Коританорум с полуразрушенной стеной времен римлян посреди городской площади. Крупнейший сельскохозяйственный центр средней Англии».

Город Лейстер и король Лир Шекспира — что может быть общего между ними? Оказывается, есть прямая связь. Во времена кельтов по всему острову были разбросаны храмы кельтских богов. Бога Моря, Тьмы и Смерти кельты звали — Лиир. Место, на котором стоит сегодня Лейстер, было главным капищем бога Лиира. Шекспировский же король назван этим именем чисто символически, ибо стоял перед проблемой Тьмы и Смерти.

Застилает туман очертания Лейстера, ничем внешне не примечательного, ординарного среднеанглийского города.

Если бы тумана не было и возможно было видеть далеко, — говорят жители Лейстера, с некоторой гордостью, — то с этого самого высокого холма Брэдгейт-парка можно было бы увидеть очертания Уральских гор.

Нет, нет, не смейтесь, они правы: между этой точкой и Уралом, если провести кратчайшую прямую линию, лежит равнина. И ни одной горы, кроме высотных зданий, способной заслонить холм Брэдгейта от Уральского хребта.

Вековые вязы Шервудского леса. Солнце просеивает сквозь туман золотую пыльцу своих лучей. Чувствительное сердце замирает в этих местах от наслаждения открыточными видами Шервуда. И как только мог этот бесстрашный мужественный Робин скрываться в Шервудском лесу, да он ведь насквозь просматривается!

Ан, нет, мог. Пускай просматривается. Робин Гуд — парень ловкий, то за ствол дерева спрячется, то за бугорком укроется, а когда бежит по лесу, наполненному туманом, как стакан молоком, никто его не поймает, и уж тем более этот дурак, шериф Ноттингема.

— Да ничего подобного, откуда взялся Шервудский лес? — шелестят дубы Брансдейлского леса. — Бегал он по Шервуду, конечно, бегал, но любил он меня. Конечно, я бедный, не так сохранился, как этот привилегированный Шервуд, вырубили меня безжалостно и лесом труб опоясали, но жив я еще, жив, быть может, для того, чтобы восстановить справедливость: сыном брансдейлского лесника был великий Робин!

— Не знаем, по каким лесам бродил Робин, но родился он здесь, — перешептываются камни йоркширского городка Вейкфилда.

— Неправда! — злится тихая деревенька Локсли, вблизи Шеффилда. — По моим улицам он бегал ребенком.

А есть еще одно место на земле Йоркшира у самого моря, которое почему-то не участвует в спорах, но единственное — носит имя легендарного героя: залив Робин Гуда.

Рыбацкая деревенька над заливом называется тоже Заливом Робин Гуда. Узкие ее средневековые хижины так тесно прижаты друг к другу, что двое не могут разминуться на улице деревеньки. Издавна здесь жили рыбаки. Живучи теперь. В холодные и ветреные дни идет дым из труб, люди ведут почти ту же первобытную жизнь, какая была у них во времена Робина. Это какая-то необычайная резервация, окруженная современными поселками-курортами восточного побережья острова. Туристы совершенно замучили жителей: каждому хочется пройти по улочке, на которой нельзя разминуться. А при чем же здесь Робин Гуд?

А туризм? Какой турист не захочет свернуть в сторону поселка с таким названием?

И работает имя на новые времена, совсем уж вопреки принципам того, кому оно принадлежало, принадлежит и будет принадлежать, пока жив народ Англии.

Это Йоркшир — один из самых плодородных углов главного острова Британии.

— Ах ты, йоркширская свинья! — помню, говаривала мне в детстве тетя Таня Егорова, мамина подруга, жившая в нашей семье в годы войны, сердясь на мой неуемный аппетит, с которым трудно было сладить в голодное время.

— Ах ты, порося йоркширская! — сердилась она на меня, увидев беспорядок в комнате. Потом как будто забыла я это прозвище. А вынырнуло оно, когда сына своего я воспитывать принялась.

— Поросенок ты йоркширский! — само собой естественно выскочило у меня впервые, когда я рассердилась на него.

И вот сижу в автомобиле с этим самым «йоркширским поросенком» рядом, и не кто иной, как он, требует показать ему знаменитых свиней Йоркшира, своих, как он говорит, родственников. А свиней-то и не видно. Овец много на невысоких холмах и плоскогорьях, часто можно видеть стреноженных лошадей, а то стадо коров преимущественно бело-черной окраски. Свиней не видно.

— О да, конечно, свиноводство развито у нас, — сказал мне еще в Лондоне Антони, йоркширец по рождению, — это понятно, у нас края сельскохозяйственные, но каких-то особых свиней, по-моему, нет. Никогда не слышал о них.

Только что отъехали мы от Витби, рыбацкого городка на северо-восточном побережье Англии. Запечатлелись в памяти руины аббатства Витби — три огромных каменных, связанных воедино арки алтаря, на утесе над морем. И вот уже совсем другой пейзаж — уходящая ввысь дорога между зеленых голых холмов. Даже странно видеть на этом густонаселенном куске земли такую зеленую пустыню. Но вот поворот — и все меняется. Я, вообще, заметила, что очень крутые повороты дорог всегда знаменуют собой перемену пейзажа. Поворот — и впереди темно-красные холмы. Это знаменитые «йоркширмуурс». Вересковые горы.

Все выше поднимаемся. Дорога петляет. Горы безлесы, время года осеннее, вереск гол, но он повсюду, и его темные ветви рисуют причудливые узоры на красновато-бурой земле. Пусто. Ощущение марсианского пейзажа. Оглядываюсь — позади исчезла зеленая пустыня, пропало аббатство Витби, есть только этот ни на что не похожий йоркширский Марс. И — ах! Впереди, далеко, завершая впечатление, показываются на некотором отдалении друг от друга три гигантских шара, сверкающих алюминием даже в бессолнечный день.