После этого разговора Мартин стал смотреть на Ричарда с нескрываемым любопытством. Фэй даже не было теперь необходимости выгонять его из комнаты, когда приходил Ричард. Мальчик сам плотно прикрывал за собой дверь, чтобы не мешать старшим делать революцию.

«Шумный район узких, большей частью безвкусных улиц известный своими иностранными ресторанами и лавчонками, а также развязной ночной жизнью» — так безжалостно аттестует этот, лежащий в самом центре столицы кусок ее мира популярный справочник «Иллюстрированный гид Британии».

— Вы бродили по Сохо? — гримасничает миссис Кентон. — Страшное место. Наш позор. Когда же наконец там все снесут и пусть хоть «вставные челюсти» построят, но уничтожат этот рассадник заразы! Верите, в Сохо у меня по коже мурашки пробегают, и я испытываю непреодолимое желание скорей очутиться дома и стать под душ.

— Прелестные есть местечки в Сохо! — улыбается своим воспоминаниям мистер Вильямс. Помню, в двадцатых годах неподалеку от «Китай-города» была греческая таверна. Какой я там ел шашлык! — Ничего подобного за всю мою долгую жизнь больше не пробовал. А в тридцатых, по вечерам, я захаживал в ночной ресторан «Ласточка». Там в представлении участвовала одна моя подруга тех лет. О, нет, Нэнси была честная девушка. Но она происходила из бедной семьи и непременно хотела выучиться на медицинскую сестру. Вечерами подрабатывала в «Ласточке». Ее взяли туда за красивую фигуру. Ее номер, Нэнси участвовала в канкане третьей слева, был первым в программе. После выступления мы садились с нею за свободный столик, выпивали свое виски, ее виски было для нее бесплатным в «Ласточке», и шли гулять или ко мне. К Нэнси было нельзя, она снимала крохотную комнатенку, и ее злющая хозяйка не одобряла мужчин.

— Я не бываю в Сохо по вечерам и вообще не замечаю его реклам, о которых столько досужих разговоров. Что в Сохо действительно замечательно — это овощной рынок. Лучший в Лондоне. Иногда я прохожу через Сохо-рынок и покупаю там что-нибудь экзотическое для своих ребятишек, — говорит Антони Слоун. — Совсем недавно, в ноябре, я принес им из Сохо «Кастард-эплл». Не знаете, что это? В Латинской Америке этот фрукт называется «чиримойа».

Чиримойа! Боже мой, чиримойа! Чили шестьдесят девятого года. Ноябрь. Весна в южном полушарии. Всего три дня назад в осенней Москве чилийский чиновник посольства, выдавая мне паспорт и желая успеха, сказал: «Вы увидите очень красивую страну и очень спокойную, у нас уже тридцать один год не было никаких волнений». Зачем он сказал про волнения, мне было непонятно. Я тут же забыла его слова.

Выхожу на солнечную главную улицу Сантьяго и у самого подъезда гостиницы вижу огромную платформу с фруктами: бананы, яблоки, бананы, черешня, бананы, сливы, бананы… а это что? Темно-зеленое, чешуйчатое, похожее на кедровую шишку, мягкое на ощупь.

— Чиримойа, чиримойа! — чирикает в ответ на мой немой вопрос смуглый черноглазый паренек, торговец. — Чиримойа, чиримойа.

Я покупаю одну шишку и тут же на виду у прохожих вонзаю зубы в золотистую мякоть плода. На что это похоже? На все и ни на что. Яблоко, и ананас, и дыня и что-то цитрусовое. Накупаю целую корзину этого неведомого фрукта, через час машина с нашей молодежной делегацией движется в горы по узкой дороге, а потом из машины пересаживаемся мы в вагончики железной дороги, которые доставляют нас на высокогорный медный рудник.

Жаркий, звенящий аплодисментами вечер встречи с рабочими рудника, песни и танцы, и в разгар веселья врывающаяся новость: в стране начинается первая за тридцать один год всеобщая забастовка Ночью гости, не спим, взбудораженные, взволнованные и все вместе едим мою чиримойю, просто, быстро, без восхищения ее божественным вкусом, так, как, проголодавшись, ели бы хлеб или холодную картошку.

Чилийские события тех дней, ставшие началом новой жизни, закружили в своем водовороте. Комсомол повезли нашу делегацию в один из пригородов Сантьяго, где пыльный кусок пустующей земли накануне захвати ли бездомные семьи и раскинули свои шатры. Здесь намерены они были начать новую жизнь. Никогда до сих пор не видела я такой леденящей душу нищеты: дети-полускелетики с язвами на коже, с изъеденными молочными зубами, сгорбленные старухи, уже почти ползущие по земле а старухам тем не более сорока — пятидесяти.

— Ты должна выступить, — сказали мне комсомольцы, — смотри, как много здесь женщин, пусть они послушают женщину из страны, где победил народ.

Впервые в жизни я хотела, хотя не знала, о чем буду говорить…

Смерть Альенде. Первое выступление чилийского посла перед телезрителями. Демонстрация протеста прогрессивных англичан против незаконного переворота. Я пришла к зданию посольства задолго до начала демонстрация, но там уже стояли толпы молодых людей со знаменами и плакатами. Из окон посольства смотрели растерянные лица вчерашних его сотрудников.

Я плакала, не стесняясь, об Альенде, которого знала.

— У этой женщины, наверно, кого-то убили в Чили, — сказал юношеский голос за моей спиной.

Погиб Виктор Хара. А ведь он пел нам однажды всю ночь в молодежном клубе Сантьяго.

Долго еще ждала я хоть какой-нибудь вести о Луисе. Вестей не было. Потом я узнала, что его расстреляли на стадионе в первые дни путча. Так я и думала: он был из первых везде, и пуля от врага полагалась ему из первых. В Сохо, кроме чиримойи, я теперь встречаю иногда чилийцев, которым удалось спастись от преследований хунты.

Да, я смотрю на Сохо совсем другими глазами, чем миссис Кентон, мистер Вильямс, Антони и многие другие. В Сохо всегда спасались люди от насилия, гнета, нищеты, эмигранты из других стран, а их судьба в Англия, как правило, предопределена и расклассифицирована точно.

Здесь еще можно найти потомков французских протестантов, тысячами перебежавших в 1685 году через канал после отмены Нантского эдикта. Здесь греки, ушедшие от режима черных полковников, индийцы, спасшиеся от голода.

О происхождении названия «Сохо» есть в Англии две версии: по одной, «Со-хо!» — был клич повстанцев, последователей мятежного графа Монмауса.

«Со-хо!»— также охотничий трубный крик.

Последняя версия наиболее популярна в Лондоне.

Прохладно. Ветрено. Трепещет белый шарф на белом платье невесты, сидящей на корточках невдалеке от колонны Нельсона. Чуть поодаль жених пытается сфотографировать невесту, терпеливо ждет, пока голубь сядет на ее ладонь, и — будет желанный снимок: она, птица и колонна Нельсона. Невдалеке столь же терпеливо ждет их свадебный кортеж.

Фотограф и его объектив так увлечены своим собственным делом, что совершенно не обращают внимания на бурлящую вокруг толпу, не слышат зычных голосов.

В тени колонны Нельсона на трибуне женщины. Идет митинг «За подлинное женское равноправие». Недавно был принят закон о равноправии, но он оказался, по мнению демонстрантов, пустым провозглашением, в нем не было никаких серьезных решений.

Женщины-ораторы говорят о своих проблемах, толпа поддерживает их одобрительными криками. Рядом со мной — высокая светловолосая девушка. Время от времени, сложив ладони лодочкой и поднеся их ко рту, она кричит одобрение той или иной выступающей.

— Подумайте, — в запале обращается она ко мне. — На бумаге одно, на деле другое!

Мы затеваем разговор, и я узнаю, что она вот уже год как окончила медицинский колледж и работает врачом.

— Со мной практикует мой муж, мы вместе учились. Представляете себе — у него вдвое, если не втрое больше пациентов, чем у меня. Мужчина!

— И даже женщины стремятся пойти к нему на прием, а не к вам?

— В том-то и дело. Это какой-то порочный замкнутый круг. Женщина, которая сейчас выступает, говорит как раз об этом, но случись ей самой пойти к нам на прием, я не уверена, что она не проявит дискриминации.

Словно обгорелые деревянные идолы стоят между колонной и толпой и позади толпы лондонские полицейские. Они — невозмутимы.