— Как вы познакомились?

Он улыбнулся самому приятному воспоминанию:

— Она пришла ко мне с защитой женщин-жен бастующих железнодорожников. Женщины бунтовали у ворот депо, и их пришлось отвести в полицию. Она явилась их освобождать и с первой же минуты набросилась на меня. Страшно ругала.

— А что вы подумали о ней?

— Я мгновенно влюбился и подумал, что она уже сказала мне все самые ужасные слова, которые я мог бы услышать от жены за всю мою жизнь.

— А как вы относитесь к ее друзьям?

— Пегги предупреждала меня, что вы любите задавать не очень тактичные вопросы, изучая с помощью ответов нашу английскую жизнь. Я отношусь к ним хорошо, они все симпатичные люди.

— Это ответ англичанина.

— А я и есть англичанин. Впрочем, — его лицо, доброе и светлое, как-то потемнело, устало, — впрочем, если хотите ответа честного — я искренне завидую им, они люди будущего, а я — прошлого. У них есть цель, ради которой стоит жить. Я бы так не смог.

— Но ведь и вы тоже работаете, руководите не без цели.

— Я служу. Мои цели утилитарные. Это совсем другое дело.

— Но вас не раздражает, что посторонние люди поселились в вашем доме, и вы, наверное, понимаете, что Пегги от своего не отступит?

— Все я понимаю, — Ричард резко поднялся с кресла и пошел спать.

Мне еще не было стыдно. Рано было еще стыдиться.

Сколько людей — столько любви. Столько характеров, привычек, принципов. Столько же отношений к жизни, к будням и праздникам. И как бы различны ни были устройства быта народов, в какое разное время ни справляли они разные свои праздники, есть один день для общечеловеческого удобства: сутки с тридцать первого декабря по первое января — Новый год.

В молодости любила я убегать из дому, дабы новогоднюю ночь провести с друзьями совсем новыми, недавно встреченными, или — чего лучше — встреченными впервые этой же ночью — нечто подобное символу: новый год, новые друзья и, возможно, почему бы нет — в новогоднюю ночь та главная встреча с тем главным в жизни человеком, которого ждет не дождется все твое существо.

Наспех обняв стариков-родителей, еще не достигших сорока, я втайне сочувствовала им и удивлялась, замечая, что не в тоске они, а в приятнейших хлопотах собираются сидеть дома в кругу самых наитеснейших — неужели же ненадоевших — своих друзей и родственников и заговорщически готовят им подарки, точно зная, чего кому хочется… Вот ведь удивительные люди — точно знают, чего хочется, — как же можно знать такое, как знать можно и не подыхать от скуки своей жизни?!

Чересчур, быть может, долго норовила я убежать из дому в новогоднюю ночь, а когда наконец осел песок и поняла я всю прелесть домашних новогодних бдений, осталось во мне привычкою молодых лет одно желание: после часу ночи, когда старый год провожен, а новый встречен с непременным загаданным желанием, которое чаще всего не сбывается, сорваться с места и — в ночь, мороз, слякоть (последняя чаще всего бывает в Москве этой ночью) — по домам к друзьям и знакомым, ненадолго, лишь винца прихлебнуть и дальше, дальше, чтобы увидеть в короткий срок как можно больше народу. Тут и встречи внезапные, и разговоры неожиданные. Кажется — весь мир с тобой, весь твой. Долго потом память такой ночи веселым, счастливым хмелем живет в тебе, пока не вытряхнет ее какое-нибудь обидное или горькое событие жизни.

Зимой, если можно назвать зимою сухую или мелко дождливую погоду с температурой около семи-восьми градусов выше 0° по Цельсию, с порывистым ветром, зимой в Англии разница во времени с Москвой в три часа: если в Москве двенадцать ночи, в Лондоне еще девять вечера. Само собой является желание отпраздновать новый год дважды.

— Послушайте, — сказала миссис Кентон, — послушайте меня, не делайте глупостей. Нельзя соединять несоединимое. Невозможно смешивать в салате несовместимое — салат будет несъедобен. Это азбука. Я первая не приду к вам в девять часов, зная, что здесь будут и советские люди, и семейство лордов, и рабочий из Уэльса, и прочие.

Что, скажите мне, общего у этого, готова с вами согласиться, весьма занятного индийца с мистером Вильямсом — английским снобом от головы до пят? (Мне мистер Вильямс снобом не казался, но я молчала, слушала — миссис Кентон знала своих лучше.) Вам хорошо, легко с каждым из них отдельно, потому что вы стоите в стороне от той иерархической лестницы, на которой они размещены. Совместимость с вами еще не означает совместимости их между собой. В лучшем случае вы поставите всех в неудобное положение.

— Да, но…

— Не возражайте. Слушайте и принимайте к сведению.

— Так что же вы предлагаете?

— Ничего, кроме чаю. С молоком?

Миссис Кентон нужно слушать. Даже если она не права, совершенно не права со своей мелкобуржуазной, извращенной точкой зрения. Именно с этой «точкой» она никогда не ошибается, будучи совершенно неправой, потому что, потому что, потому что… мир очень сложно устроен, особенно тот мир, в котором живет она по мере своих сил и возможностей.

Миссис Кентон нужно непременно слушать.

Подавив желание — благо о своем намерении соединить несоединимых знакомых я еще не успела широко раззвонить, — решила я встретить свой новый год в девять часов в посольстве среди друзей и знакомых, а потом пуститься, встречая английский новый год, в поход по городу, обходя несовместимых и совмещая их лишь в сердце своем.

Решить-то решила, но забыла совершенно, что «на руках» у меня должен был оказаться в эту ночь Гленн Браун, шахтер из Уэльса, которого я пригласила давно-давно, задолго до нового года. Именно в связи с ним и его приездом возникло у меня впервые решение, от которого предостерегала миссис Кентон. Гленн должен был приехать днем тридцать первого декабря и провести в моей семье два последующих дня.

Миссис Кентон о своем намерении я не сказала во избежание новых изощренных ее поучений.

Неожиданно возразил сам Гленн Браун в пять часов пополудни по лондонскому времени тридцать первого декабря, прихлебывая чай с молоком из большой фарфоровой кружки, привезенной мною из дому. На кружке среди фиолетовых цветов золотой вязью было выведено слово «КРАСНОДАР». Гленн очень любил эту кружку: пьешь, — говорил, — и конца чаю не видно, напиваешься вдоволь.

— Спасибо тебе, конечно. И друзьям твоим тоже, — растроганно басил Гленн, — но в посольство к вам я ни за что не пойду.

— Боишься, Гленн?

— Боюсь, дорогая. Не за себя. Комьев грязи боюсь. Их легко бросить в чистых людей. Все не так просто. Мое появление в посольстве — перед ним, сама знаешь, днем и ночью стоит полицейский — не останется незамеченным. Кто я? Рабочий, из тех, что на заметке. В стачках участвую. Лозунги противоправительственные ношу. И вот ни с того ни с сего появляюсь у вас в посольстве на Новый год. Это может бросить ненужную тень на твоих друзей. Нет, нет, ничего мне не говори, не пойду я. Ты сходи, сходи. Я посижу тут, телевизор посмотрю. Ты сходи. Это твой мир, твои люди. Мне скучно не будет, я привык один. Сходи к девяти, а к двенадцати — сюда, вместе английский Новый год отметим. И мужу твоему надо там быть. Сходите.

Ничего общего у Гленна с миссис Кентон не было. А в рассуждениях общее было. Это еще раз подтвердило мою мысль о том, что осторожно и тонко нужно вести себя в сложном современном британском мире со своим таким простым и таким невыполнимым желанием — соединить разных людей под одной крышей.

Однако чем больше доводов возникало против моего незрелого желания, тем более, вопреки здравому смыслу, хотела я его осуществить.

В посольство мы с семьей не пошли — оставить Гленна одного скучать у телевизора не хотелось. Где-то около половины девятого по лондонскому времени я собрала на стол, муж нашел по приемнику Москву. Шла предновогодняя музыкальная передача из тех, которые я не очень люблю, какие-то новые песни — редкая из них остается жить в наступающем году. Но чувство прямой и жаркой связи с тем миром, откуда неслась теперь посредственная эта музыка, было сильнее всех моих интеллектуальных предрассудков — я почти с восторгом внимала пошленькой мелодии.