Да, все они глядели своими мраморными белками с пробуравленными дырочками зрачков, и каждый взгляд настойчиво пронизывал меня каким-то одним чувством какой-то одной волей, у каждого они были разные, и это так действовало, что я перестала ощущать себя самой собою.

Трусость колыхала мраморные складки жалких щек.

Открыто хохотал обман, довольный своей удачей.

Лесть расползалась по свиному рылу.

Равнодушие, почти смертельное, стыло на одутловатых щеках.

Властно гремело торжество силы.

И тихо похихикивала над торжеством соседняя с ним подлость.

Женщина в пароксизме боли раздирала свои губы руками.

Сладострастие высовывало язык и подставляло для забав ухо звероподобному бесу.

Ненависть сжигала грубые черты мужского лица.

Тупость заливала собою лицо, уже почти лишенное человеческих черт.

Мерзко ухмылялось победившее предательство.

Сытость преступно предлагала себя на обзор.

Ложь изгибала тонкие брови.

И бессмысленно чугунным взором глядела правда.

Все это, как стрелы, пронзило меня и, освобожденное, омертвело, зато во мне случилась буря неуживающихся черт, и глубоко, слабея, теплилось во мне сознание, что не выдержу я, не вынесу тяжестей. Вот уже весь круглый Темпль был полон мною, оставалось лишь преодолеть стены, но я уже знала, что эта преграда преодолима. И я проходила сквозь них, почти не ощущая их каменного холода, проходила, дабы постичь, что там, за ширмами, постичь и наконец-то открыто крикнуть всему человечеству…

За ширмами был весенний лондонский деловой день. Вежливый старенький пастор, поддерживая меня за локоть, мягко улыбался:

— Вы, видимо, туристка, устали, много впечатлений…

— Разве я сделала что-нибудь непозволенное?

— О нет, нет, не волнуйтесь. Вы просто странно размахивали руками, словно хотели взлететь. Мне казалось, что вы вот-вот потеряете сознание, я и вывел вас на улицу. Извините.

— Это вы извините меня.

Мы ласково расстались. Я влилась в поток толпы и пошла своей дорогой. Сильно колотилось сердце, глаза рассеянно блуждали по встречным лицам…

Я ничего не берусь утверждать, ничего никому доказывать, но после посещения этого удивительного храма средневековые сплетни о тайнах тамплиеров уже не кажутся мне глупыми. Легко могу себе представить какое-нибудь бесовское бдение в этом круглом зале с его немыми зрителями.

Светло-кремовый ее камень, как тяжелая драпировка, спадает по ступеням. На верхней ступени колоннада Национальной галереи, чуть ниже — балюстрада, внизу — венец площади — триумфальная колонна в честь адмирала Нельсона, победителя в битве при Трафальгаре в 1805 году.

После грохота окрестных улиц, Трафальгарская площадь почему-то поражает тишиной, хотя народу на ней всегда множество. Мне кажется, что все шумы поглощены здесь шелестом падающей из фонтанов воды. Четыре темно-серых льва, бронзовые создания резца сэра Эдвина Ландсира, сторожат колонну Нельсона.

Из всех узлов Лондона Трафальгарская кажется мне главным. От нее расходятся лучи — к Вестминстеру, к Сити, к королевскому Букингемскому дворцу, к торговым улицам Оксфорд и Риджент-стрит, к увеселительному району Сохо.

Не знаю, согласится ли со мной кто-нибудь, но главная английская площадь, когда я впервые ступила на ее плиты, показалась мне очень французской. Высоко взлетевший маленький Нельсон в треуголке издали похож на Наполеона, а разноперая туристская толпа у подножья колонны, легкомысленно распластавшая свою усталость и переполненность впечатлениями, живо дополняла «вид Парижа».

И все же, если бы я родилась англичанкой, то, возможно, любила бы Трафальгарскую площадь более всего. Но я не англичанка, и люблю ее просто так. Долго хотела я и не решалась исполнить одно свое, мягко говоря, не взрослое желание: забраться на льва верхом и поболтать ногами, поглядывая по сторонам. Улучив однажды момент, когда один из львов был не занят ребятишками, я на глазах у всей площади забралась на его еще теплую от предшествующего седока спину и заболтала ногами.

Никто не засмеялся. Никто не сказал: «Здоровая тетка, а ведет себя, как девчонка». Никто не согнал. Никто не порадовался. Никто не обратил на меня ни малейшего внимания.

С одной стороны, это было приятно — первое чувство неловкости прошло, и я ощущала себя победительницей, право, не знаю над чем и над кем, скорей всего над собственной робостью.

С другой стороны, это было обидно — ну что за равнодушный народ вокруг, и ведь не только англичане толкутся около львов, тех можно было сразу же обвинить в безразличии ко всему, что не они. Здесь туристы со всего мира, занятые фотографированием, кормлением голубей, просто разговорами на ступеньках лестницы.

Я неуклюже слезала со льва, думая, что человеку всегда чего-то не хватает для полного счастья. Часто человек даже не замечает вовсе своего счастья. Сознание, что оно было вот тогда-то, вот в ту минуту приходит потом, иногда спустя много времени. И необратимо.

Впрочем Трафальгарская площадь в этом не виновата. Она вообще к этому рассуждению никакого отношения не имеет.

Она на восточной стороне Темзы и против парка Баттерси. Восточная сторона — совсем другой Лондон рабочий, задымленный, серый. Но эта улица еще несет на себе следы западного Лондона. Маленький Мартин Мелвилл живет на расстоянии пяти автобусных остановок от нее. Как и большинство домов «той» стороны дом Мартина беден: разрушенное крыльцо — нет денег чинить, лампочка без абажура — нет денег купить, в трехэтажном доме один туалет и одна ванна на девятнадцать человек соседей; Отец Мартина — рабочий механических мастерских периодически сидит без работы. Мать ходит убирать квартиру небогатых, но позволяющих себе эту роскошь преподавателей колледжа, на улицу принца Уэльского. Иногда она берег с собой кого-нибудь из трех детей. Впрочем, чаще Мартина, потому что Эми и Фэй не любят там бывать.

Для Мартина такой день праздник. Утром, встав раньше всех в доме, он без материнских напоминаний идет в ванную, где долго моется. Потом надевает свой лучший пиджачок — голубенький на молнии.

Прежде, пока мать убирала, он ходил по квартире, разглядывал и трогал предметы, многие из которых видел впервые: письменный стол с кожаной зеленой поверхностью, настольную лампу, на туловище которой нарисованы уютные домики, снимал трубку с телефона и напряженно слушал гудок. Потом ребята во дворе сказали, что по телефону можно, набрав определенный номер, послушать сказку или музыку. И он стал набирать этот номер, пока мать однажды не застала его за этим делом.

Сначала она кричала на него, потом обнимала и плакала. Из всего этого шума он понял одно, хозяева квартиры должны платить за каждую минуту работы этого телефона, и пока Мартин слушал сказку, деньги хозяев телефона утекали из их карманов.

Мать хотела отдать им деньги или отработать бесплатно, но они были хорошие люди и простили Мартину его невинные проказы. Он больше не снимал трубки.

— Папа, — сказал однажды шестилетний Мартин, когда вся семья сидела за столом, — мы не могли бы жить на улице принца Уэльского? Мне там очень нравится жить.

Отец засмеялся, а мать сказала:

— Пора мальчика отвести за реку, показать настоящий город.

Независимая Фэй, старший ребенок в семье, в свои семнадцать уже участвовавшая в демонстрациях за равноправие женщин, потрепала Мартина по голове:

— У нашего братца определенно буржуазные наклонности.

— Это не так уж плохо, Фэй. Может быть, даст бог ему повезет больше, чем твоему отцу, — вздохнула мать.

— Когда он подрастет, я думаю, мы уже расправимся с буржуазией! — объявила Фэй тоном хозяйки этой жизни. Ее дружок Ричард Дэви носил ей политическую литературу.

— Ну вот и решился вопрос, — пошутил отец, — Фэй с Ричардом сделают нам революцию, и вся семья переберется на принца Уэльского.