— Пегги, вы думаете, что ничего не случилось с ним? Как мы его тут найдем? Может быть, походим по этажам?

Она остановилась и повернулась ко мне. Дышала легко, словно и не преодолела уже добрых двух десятков этажей:

— Он на самом верху. Он любит высоту и простор, когда напьется. Он никуда не бросится, не волнуйтесь.

— Но разве Дональд пьяница?

— Дональд напивается с горя или с радости два раза в год.

Мы продолжали подъем. Камень соскользнул из-под ступни Пегги, больно ударил меня по ноге и с грохотом полетел вниз по лестнице. Все здание мгновенно наполнилось эхом, оно перекатывалось и гремело. И навстречу ему возник другой шум: трепеща крылами, над нашими головами заметались, забились птицы. Это были голуби, облюбовавшие здесь ночлег. Они натыкались на наши руки и головы, в испуге отпрядывали, исчезали в пролете лестницы и вновь возникали над нами. Стало страшно, мы с Пегги, не сговариваясь, замерли и присели на корточки, прикрыв головы руками. Черная ночь в небоскребе, взметнувшиеся птицы, лестница в никуда и тревожная неизвестность впереди там, наверху — не слишком ли много для двух женщин, пусть даже и не робкого десятка. Сердце во мне колотилось, сильно и гулко, не страх это был, а нечто подобное ужасу, который возникает у детей, когда перед сном гасят свет, а ребенок только что прочитал страшную сказку, и на него из угла начинают глядеть мерцающие глаза дикого зверя; потрескивание шкафа чудится приближением чудища, а очертания предметов тоже не предвещают ничего приятного, и дитя натягивает одеяло на голову, долго слушает биение своего сердца и, наконец, обессиленно засыпает.

Но вот мы на крыше. Несмотря на поздний час и безлуние, там наверху было почти светло. Темно-кирпичного цвета небо, я бы даже сказала рыжего, висело над нами близким и плотным потолком. Далеко внизу был ночной город, и был он полон тоже рыжих огней, видимо, они-то и окрашивали небеса. Этот цвет освещения заведен в стране издавна против туманов, кое-где он смешивается с белыми огнями, но все же преобладает. Длинные гирлянды, иногда прямые, как струны, иногда извивающиеся причудливо, были похожи на неведомые письмена — азбуку ли давно ушедших племен или алфавит вечности, хранящий в себе тайну Времени, А были это фонари улиц, по которым я хаживала и знала которые вдоль и поперек, улиц, точно предназначенных и уж если хранящих тайны, то человеческие, земные, отнюдь не секреты Высокого Космоса.

У стены квадратного строения, которые всегда бывают на крышах, с подветренной стороны, мы нашли Дональда. Он мирно спал, похрапывая, опустив голову на грудь. Спутанные волосы совсем закрыли ему лицо. Пегги присела на корточки и тормошила его. Дональд проснулся, что-то пробормотал и норовил снова уснуть, но мы не дали ему и потащили вниз. Наше тревожное восхождение с трепещущими над головами птицами было сущим пустяком перед нашим спуском с такой тяжелой и неуправляемой ношей. Дональд упирался, падал, бормотал невнятное, безвольно обвисал на наших не очень сильных руках. Мне казалось — это мучение не кончится никогда.

— Простите меня, — сказала чуткая Пегги, — но ведь вы сами потащились со мной. Простите, пожалуйста. Уже скоро.

И мое раздражение мигом прошло. Как удивительно просто устроен человек. Как, в сущности, легко управлять его чувствами, будучи чутким и снисходительным. И как удивительно люди не умеют этого, делать, часто живя в тесной близости, а в сущности на разных планетах. Как многое зависит в отношениях человеческих от интонации сказанного. Люди вообще придают куда большее значение словам, чем поступкам. Открытия науки и технические революции изнеживают, истончают душу человека, точно знающего, что никакого бога нет и не будет, и не надо, а есть реалии единственно полученной от природы жизни. Если вам не посчастливилось посвятить себя служению высоким идеалам, а вы всего-навсего живете на земле, что само по себе — великое счастье, вы чаще всего озабочены в связи с собственной персоной желанием тепла и уюта: удовольствие от общения с людьми сводится к разговорам, и в них вы достигаете порой больших успехов. Однако почему-то словесные упражнения чаще всего направлены к самоутверждению личности. Наконец мы на земле, А тут оказывается проблема посложнее. Том, правда, помогает там вывести Дональда на улицу, где, может быть, посчастливится поймать машину, но машин нет. Три часа ночи. Иногда проносятся такси, но все они «идут в парк». Я использую испытанный дома прием взвинчивания платы и предлагаю двойной тариф, но ни один таксист и слушать не хочет. Другая нация. Странно. А ведь у них инфляция, и они считают каждый пенс, зачем же упускают возможность заработать? Я не спрашиваю Пегги, ей не до моих любопытств, и оставляю эту черту островитян пока что не изученной.

Пытаясь поймать хоть что-нибудь, мы идем в сторону дома Пегги. Он очень далеко отсюда, но все же движение к нему обнадеживает. Дональд еле плетется. Он становится агрессивен, вырывается, кричит невнятное. Невесть откуда навстречу нам не очень быстро движется великолепный «роллс-ройс» с шофером в форменной фуражке. Я останавливаю этот движущийся дворец, и наглый водитель, узнав, куда нам нужно ехать, подозрительно оглядев всю компанию, называет неслыханную сумму.

— Ни за что! Ни в коем случае! Ни копейки в толстую суму! — кричит Пегги. И пока я пытаюсь втолковать ей, что заплатим-то мы не богачу-капиталисту, владельцу автомобиля, а его шоферу, в общем-то хотя, видимо, неважному, но небогатому человеку, пока я все это говорю, «роллс-ройс» уезжает, и мы остаемся опять одни.

И все же находится добрая душа. Толстый итальянец, хозяин потрепанного «форда», дважды проехав мимо нас, в третий раз выходит из машины и говорит:

— Вам куда? Садитесь.

Мы втискиваем Дональда, который послушно складывается втрое и моментально засыпает, благодарим Тома, прощаемся с ним и мчимся по пустой лондонской ночи. И вот уже Пегги тащит своего незадачливого дружка по лестнице, а я протягиваю деньги итальянцу. Тот улыбается:

— Бросьте. Это не моя профессия.

— А какая ваша? — не удерживаюсь я даже тут со своим желанием собрать литературный материал.

— Я хозяин публичного дома. Тайного. Вот, если захотите!..

Он протягивает мне карточку, и я, посмеиваясь, поднимаюсь по лестнице, нехорошо думая, что повез он нас тоже не без желания сделать бизнес.

Пегги укладывает Дональда, а я звоню домой, где моя семья уже не знает, что и подумать. Пока я жду когда за мной придут, Пегги поит меня горячим кофе и говорит:

— Ничего, завтра все будет в порядке. Он позвонит вам, извинится. Вы его извините. Это он мое замужество переживает.

— Какое замужество?!

— Выхожу замуж. Через месяц. Ну что вы на меня уставились?

— Пегги… Брак — предрассудок… В наше время он даже смешон… Почему я должна идти в мэрию и ломать комедию… Вы не за Дональда выходите?

— Нет, разумеется. И чтобы вы окончательно растерялись, знайте — я выхожу за капиталиста. Идите домой, за вами приехали.

«Тут что-то не то», — подумала я и решила совсем не гадать о том, что она сказала. Но разве возможно? Я возвращалась к этой мысли поминутно в течение трех дней. Лукавая Пегги на все мои телефонные приставания отнекивалась и говорила: «Потом».

Мне приходили в голову разные варианты: она совершает это по требованию родителей. Такое объяснение было самое простое, но плохо вязалось с обликом Пегги. Скорей всего она решилась на брак из идейных соображений — это какой-нибудь богатый старик, который вот-вот умрет, и она пустит его капиталы на помощь бедным. Весьма бредовая эта идея вполне вязалась с той Пегги, которую я знала.

Лишь одно-единственное не пришло мне в голову:

— Я влюбилась. Просто без памяти. Думаю, что это вы со своими дурацкими проповедями чувств на меня повлияли. Знаете, смешно, я даже стихи ваши лирические перечитала.

— Но что будет с Дональдом?

— Ничего с ним не будет. От этого еще никто не умирал. Он сейчас в порядке.