Бретонцы с левого фланга попали в болото и пришли в расстройство: паника охватила все войско, когда разнесся слух, что герцог Вильгельм убит. «Я жив! — закричал он, сдернув с головы шлем. — Я жив и с божьей помощью одержу еще победу!»
Взбешенный неудачей Вильгельм ринулся прямо на королевский штандарт, его сбили с коня, но он своей тяжелой палицей сразил брата короля Гирта. Выбитый опять из седла, он своею рукою поверг на землю всадника, не согласившегося уступить ему коня. Среди грохота и шума битвы он видит бегство части своей армии, останавливает ее и пользуется этим для победы. Хотя частокол был порван его бешеной атакой, но стена из щитов, стоявших за ним воинов, все еще удерживала нормандцев; тогда притворным бегством Вильгельм выманил часть англичан из их неприступной позиции, затем обратился против пришедших в беспорядок преследователей, прорвался сквозь покинутые линии и овладел центром позиции. Тем временем французы и бретонцы удачно поднялись на флангах.
В три часа дня холм был взят. В шесть битва еще кипела вокруг штандарта, и дружинники Гарольда стойко бились на том месте, где впоследствии был воздвигнут главный алтарь Аббатства Битвы.
Наконец герцог выдвинул вперед стрелков, и тучи их стрел сильно разредили густые массы, столпившиеся вокруг короля; при закате солнца стрела поразила в правый глаз самого Гарольда; он пал среди знамен, и битва закончилась отчаянной схваткой над его трупом. Ночь прикрыла бегство англичан. Завоеватель расставил свою палатку на том самом месте, где пал Гарольд, и «сел есть и пить среди трупов».
Это был конец и начало. Битва при Гастингсе для истории Британии важна не менее, чем для нас битва на Куликовом поле, хотя поводы их совершенно разные.
После Гастингса аборигены этого острова, привыкшие прежде к чужеземным вторжениям, до сегодняшнего дня не видели в своей стране неприятельского лагеря.
Набирая с веками силу, эти островитяне зато сами распространились по миру.
К вечеру тучи над долиной разбрелись, заголубело небо. Солнце садилось в море. Вот блеснул последний луч, последний луч Гарольда. Быстро темнело. В полумраке забелели тонкие туманцы. И возникло поле битвы. Дымно. Душно. Шорохи и стоны.
Как знать, по какой дороге пошли бы отношения России и Англии, не случись битвы при Гастингсе, не умри Гарольд на поле боя. Мало, конечно, поводов предполагать идиллию в этих отношениях в том несвершившемся варианте, а все же мысль человеческая ищет и надеется, а вот если бы, тогда бы!
Смех и шепот зашевелили кусты Сенлака — две девочки забрели в развалины. Они, наверно, были ученицами школы, выросшей здесь на холме. Вспыхнул фонарь у входа в ресторан, построенный невдалеке от развалин на том месте, где монахи аббатства некогда раздавали подаяния нищим и паломникам. Вспыхнул фонарь и рассеялись все мои видения. Ресторан называется «Отдых пилигримов». Моторизованные пилигримы и впрямь любят это место — возвращаясь вечером с пляжей Гастингса, удобно завернуть сюда на ужин. И романтичное место. Весьма.
Прошла неделя — настало воскресенье. И снова утреннее цоканье копыт: тот же всадник на той же лошади удалялся в сторону Риджент-парка. Несколько месяцев по воскресеньям провожала я его незамеченная. Но однажды лошадь взбрыкнула прямо перед моими окнами, всадник повозился с нею, успокоил, поднял голову, увидел меня в окне. Взгляды встретились. Я махнула ему рукой — он ответил. С тех пор это повторялось каждое воскресенье.
Невинное приключение заметно украсило мою лондонскую жизнь. И не то чтобы жаловалась я на отсутствие дел и забот — их было сверх меры, и не то чтобы одинока была я здесь, но к естественной и непроходящей тоске по дому, по своей жизни там, примешивалось ощущение некой пустоты внутри, некой незанятости души. Впрочем, ностальгия — предмет разговора совсем другого рассказа, и я упомянула о ней здесь лишь в связи с появлением всадника.
Конный спорт, как известно, прерогатива этой страны, а посему, что бы я ни придумывала, мне было достоверно известно одно: в Лондоне каждый член какого-либо клуба верховой езды, каждый умеющий управлять конем может взять его напрокат на час, два или более. В парках встречаешь не только одиноких наездников или пары, но и целые семьи: отец, мать, все дети — самая маленькая трясется позади всей кавалькады на пони. Удовольствие дорогое, но, судя по количеству наездников, настолько большое, что и денег не жаль.
Стирка белья в Британии — дело в основном мужское. Как правило в субботу отец семейства загружает корзину для провизии целлофановыми мешками с бельем и везет их на колесиках в прачечную. Там, запустив деньги в машину, он сыплет порошок, пускает воду и садится читать, пока машина не сделает своего дела. Выстиранное белье, опять прежде запустив деньги, муж-прачка сушит точно с такими же удобствами.
— Если я все-таки защищу свою многострадальную диссертацию, — пошутил как-то Антони Слоун, — то будет это исключительно благодаря прачечной: вот где продуктивно работается, шум машин и беготня детей совершенно не мешают. Я вообще заметил, что чужие дети не действуют на нервы.
Должна сказать, я возила белье в прачечную сама. Случались в прачечных кроме меня и другие женщины, но все же мужчины преобладали. И еще должна сказать, нисколько не жалею, что возила белье: это было самым удобным местом для чтения по методу Антон и, а кроме того мне посчастливилось именно там продолжить, и все же не дописать до конца одну страницу своей жизни…
Я уже запустила машину и обернулась к скамье сесть с книгой. Он читал свою книгу перед своей работающей машиной, он был поглощен чтением, он — мой всадник, которого я воображала известным спортсменом, актером, графом Эссекса.
— Здравствуйте! — сказала я ему громко и радостно.
И стояла перед ним, открытая этому романтическому знакомству, готовая рассказать, как первые увидела его, как жду по воскресеньям…
Он сухо кивнул и углубился в книгу.
Не узнал. Ну, конечно, не узнал. Снизу не видно лица машущей с пятого этажа. Он попросту не знает меня в лицо: привычно машет темной фигуре за занавеской.
— Вы не узнали меня? По воскресеньям из окна дома на улице Святого Джона я машу вам…
— Да, я вас узнал, — равнодушно ответил он.
Я и растерялась, и расстроилась. Чтобы это значило? Почему он так приветливо машет мне по воскресеньям и так сух теперь. Ну, конечно, самолюбие! Ему неприятно, что я застала его за таким неделикатным делом, как стирка. Да, явно не хватило мне такта сделать вид, что не узнаю его. Нехорошо.
Мы стирали в глубоком молчанье. Читали. Перед каждым в иллюминаторах бешено вертелись трусы, рубашки, полотенца. Смывалась пыль дорог, накипь тревог и волнений, пятна неловкости. Смывалось то, что можно отмыть.
Я запустила глаза в его книгу. Это был исторический роман.
— Вы любите историю? Что за книга?
— Глупый роман из времен битвы при Гастингсе, — холодно ответил он, не поднимая глаз от страницы.
— Зачем же вы читаете, если глупо? — не отставала я.
— Я читаю все, что касается дома Годвина. Я имею честь быть в прямом родстве с Гарольдом Годвином.
И все это говорилось в той же холодной манере, носом в книжку. Потомок Гарольда, стирающий подштанники в итальянского производства стиральной машине. Красиво!
Внезапное озорство повело меня вдруг в ту же сторону:
— Какое приятное совпадение: я имею честь быть в родстве с домом Владимира Мономаха.
— Да, — сказал он, словно ничего удивительного не услышал, — если бы тогда в Гастингсе победил мой предок, все теперь было бы по-другому.
— Ах, вы почти думаете, как я. И отношения России с Англией возможно развивались бы более ровно.
— Тогда все было бы по-другому! — повторил он подчеркнуто. — Нормандцы, слившись с нами, дали нашему национальному характеру склонность к захвату. Конечно, приятно сознание, что владеешь половиной мира, но каково все это терять, как теряем сегодня мы!
Мне казалось, что он начинает вдохновляться. Голос становился все громче и резче, соседи уже поглядывали на нас, и я в душе кляла себя за то, что ввязалась в разговор с сумасшедшим. А всему виной моя, развивающаяся лишь здесь, привычка вступать в разговоры с незнакомыми людьми, оправдывая себя тем, что я, мол, познаю страну, общаясь с ее гражданами. Вот и распутывайся теперь с потомком Гарольда.
