Король оценил подарок и принял Бильбатуа вместе с Марией-Изабеллой в начале октября, когда отрешение французского короля от власти подтвердилось, и Европа вступила в войну, чтобы как можно скорее подавить революцию.

Торговец рассказал Карлосу IV всю эту историю, предельно сократив ее — он знал, что у него в запасе не более получаса, — и показал ему, а также Годою, который пробыл с ними минут десять, листок, заполненный и подписанный Лоренсо. Король прочел бумагу и расхохотался. Он даже прочел текст вслух Годою, чьи мысли были заняты другими делами и который не горел желанием разбираться в хитросплетениях инквизиции.

— Монах и впрямь это написал? — спросил король у Томаса.

— Да, ваше величество.

— Он что, напился? Был пьян?

— Нет, государь. Он был в совершенно нормальном состоянии, так как трапеза только началась. Я только хотел доказать, что под пыткой даже такой церковник, как он, может признаться в любом вздоре.

«Путем скрещивания самца-шимпанзе и самки-орангутанга…» Иными словами, это гибрид?

— Да, ваше величество.

— Даже не чистокровная обезьяна? — вскричал король, продолжая смеяться, и показал бумагу своей супруге. — Он? Монах-доминиканец?

— Да, ваше величество, один из видных представителей Конгрегации в защиту вероучения.

— И вы подвергли его пытке? Именно так?

— Да, государь. Пытке, которую инквизиторы именуют обыкновенной. Это продолжалось всего несколько минут. Его подвесили за запястья, но руки были связаны за спиной. Он уверял, что боль неизбежно приводит к истине. А также, что невиновные никогда не признаются, ибо с ними милость Божья. И вот, видите, в чем он признался.

— Это произошло в вашем доме?

— Да, ваше величество.

— Вы знаете, что не имеете права такое делать?

— Да, знаю.

— Что вас могут за это наказать.

— Да, знаю. Но я посмел нанести это оскорбление, за которое готов попросить прощения и покаяться, по очень простой причине. Вы видите перед собой, государь, отчаявшихся отца и мать. Несколько месяцев тому назад у нас забрали дочь.

— Инквизиция?

— Да, ваше величество. Ее подвергли пытке. И она созналась бог весть в чем, она тоже.

Мария-Изабелла бросилась в ноги монарху, который, как обычно, вернулся с охоты, и с которого слуги, сидя на корточках, снимали грязные сапоги. Ей удалось схватить одну из королевских рук и сказать:

— Умоляю, ваше величество, употребите власть, верните нам дочь.

— Да-да, не волнуйтесь, я сделаю, что смогу.

Родители попытались еще что-то добавить, рассказать, разжалобить короля. Они заявили, что Инес восемнадцать лет и что она не могла совершить проступок, в котором ее обвиняли. Однако проблемы Инес и Лоренсо уже вылетели из головы Карлоса. Он даже не спросил, о каком проступке, о какой ереси идет речь. Думая о чем-то другом, он повторил свое обещание, вернул просителям бумагу и отпустил их, собираясь приступить к трапезе.

В то время как родители Инес покидали дворец, Томас украдкой сказал жене, что от короля не стоит ничего ждать.

По всей видимости, этот человек не любил неприятностей. Он старался, насколько возможно, не вмешиваться в сложные дела, несмотря на то, что это хлеб насущный монархов. Конфликты между государственными интересами и обычным правосудием, тем более моралью, были ему глубоко безразличны. Он отмахивался от них, как от назойливых мух, он их игнорировал. Запутанные судебные процедуры инквизиции казались ему непостижимыми, как загадки древности. Он был королем, не желающим править, и поэтому такой вес приобрел недавно Мануэль Годой, готовый браться за всё и, казалось, даже осложнявший себе жизнь, словно ради забавы. Он был женат, но открыто содержал любовницу и не отказывал себе в мимолетных интрижках. Годоя также считали любовником королевы, и этот так и не подтвержденный слух не упрощал жизнь премьер-министра.

В последующие дни и недели Томас Бильбатуа с женой, у которых по-прежнему не было известий о дочери, собирались отправиться в Рим, чтобы слезно молить там об аудиенции папу римского. Однако родителям Инес сказали, что их никогда не примут по такому личному делу. Им пришлось отказаться от этой поездки.

Зато в ноябре, после хлопот, в которых принимал участие епископ Мадрида, знавший Томаса, оригинал признания Лоренсо с надлежащими разъяснениями попал в руки отца Григорио.

В отличие от короля, инквизитор прочел его без смеха, причем несколько раз. Он узнал подпись Лоренсо, вызвал монаха, встретился с ним наедине и осведомился, что означает этот текст. Касамаресу пришлось согласиться, что речь идет о признании, что он, действительно, написал и подписал эту бумагу.

— Но почему? — спросил его духовник.

— Потому что меня истязали.

— Истязали? Вас?

— Да. Точнее, подвергли пытке. Именно так они выразились.

— При каких обстоятельствах? В каком месте?

— У одного купца, пригласившего меня на ужин. Это случилось в их доме, в столовой. Я ни о чем не подозревал. Меня завлекли в ловушку.

— Те же люди, что дали деньги на восстановление церкви?

— Да, отец мой. С ними был Гойя. Художник.

— Тот, кому вы заказали свой портрет?

— Он самый.

— Значит, вас пригласили на ужин, пытали, и вы написали, а затем подписали этот текст?

Лоренсо упал на колени перед главным инквизитором и стал молить его о прощении. Он едва ли не плакал, закрывая глаза рукой.

— Я — слабый человек, — говорил монах. — Я считал себя сильным, а оказался слабым. Я слаб, как ребенок. Как только мне стало больно, я уступил. Они заставили меня подписать бог весть что.

— Именно поэтому вы просили меня освободить их дочь?

— Да, отец мой…

— Если бы мы ее освободили, они не предали бы ваше признание огласке?

— По крайней мере, так они говорили…

— Известно ли вам, что король держал его в руках?

— Нет. Я этого не знал.

— По-видимому, это сильно его рассмешило. Но он ничего не предпринял, как обычно.

— Прошу у вас прощения, отец мой, а также у Бога.

— В первую очередь у Бога.

Глава ордена опустил глаза и вновь погрузился в безмолвие, которое было его отличительным признаком. За несколько минут на него обрушился поток сведений, в которых он едва мог разобраться; всё это напоминало кошмарный сон, словно он пытался распутать бесконечную пряжу или прочесть книгу со слипшимися страницами.

Стало быть, Лоренсо. Человек, которому он доверял и которого считал своим преемником, вляпался в дурацкую историю… Какое решение принять? Вне всякого сомнения, благодаря Бильбатуа вскоре об этом узнает весь Мадрид. Может быть, копии признания уже ходят по рукам, в лавках, редакциях газет, кабинетах министров, тавернах.

— Вы отдаете себе отчет в том, что натворили?

— Да, отец мой.

— Какой вред вы причинили Конгрегации в защиту вероучения? А также религии?

— Да…

— Хотите еще что-нибудь сказать?

Лоренсо поднял свои темные глаза и встретился взглядом с голубыми глазами своего духовника. О чем, о каком секрете тот собирался с ним говорить? Может быть, он намекал на Инес, на их совместные молитвы? Был ли этот вопрос задан случайно? Или с умыслом?

Во время встреч с Инес Касамарес принимал всевозможные меры предосторожности. Неужели у монастырских стен всё же были уши? Или глаза?

Главный инквизитор настаивал:

— Не хотите ли, чтобы я вас исповедовал?

Это означало: не хотите ли, чтобы я выслушал вас, как постороннего человека, не опасаясь, что ваши потенциальные признания окажут малейшее влияние на мое решение, на мое поведение?

Лоренсо некоторое время колебался, прежде чем ответить:

— Нет, отец мой, благодарю вас. Я всё сказал.

— Очень хорошо.

Глава ордена встал и сказал:

— Возвращайтесь в свою келью. Не покидайте больше монастыря. Я извещу вас о своем решении через несколько дней.

Лоренсо повиновался и удалился.

Уже на протяжении нескольких месяцев Франсиско Гойя слышал шум в ушах. Временами эти звуки становились очень резкими и причиняли ему боль, настолько сильную, что он сжимал голову руками. Случалось, он даже кричал. Это могло продолжаться минуту-две, а затем шум слабел и пропадал. Он появлялся с нерегулярными промежутками, и ничто не позволяло предугадать его. Гойя мог мучиться три-четыре раза на дню, а потом целую неделю обходиться без приступов.