Станционные огни перекрестно били в глаза, с платформы доносились крики и торопливый топот пассажиров. В купе сунулась голова, и Дарроу бросился защищать их уединение; но захватчик оказался всего лишь кондуктором, совершающим обход поезда. Тот прошел дальше; огни и голоса станции остались позади, сменившись необъятной мглой и глухим гулом, когда поезд, протяжно содрогнувшись, покатил в темноту.

Голова мисс Вайнер снова откинулась на спинку сиденья, и темная волна волос поднялась надо лбом. От вагонной качки из-за уха выбился локон, и она убрала его каким-то мальчишечьим движением, не отрывая глаз от своего спутника.

– Вы не слишком устали?

Она с улыбкой покачала головой.

– Мы прибудем около полуночи. Следуем почти точно по расписанию. – Он поднес руку с часами к лампе, дабы убедиться, что не ошибается.

Она сонно кивнула:

– Все хорошо. Я телеграфировала миссис Фарлоу, что им нет необходимости встречать меня на вокзале, но они предупредят консьержа насчет меня.

– Вы позволите отвезти вас к ним?

Она вновь кивнула, и ее глаза закрылись. Дарроу было очень приятно, что она не делала попыток завязать разговор или притвориться, что ей не хочется спать. Он сидел, наблюдая за ней, пока ее верхние ресницы не сомкнулись с нижними и их тень не легла на щеки, затем встал и накинул занавеску на лампу; купе погрузилось в синеватые сумерки.

Садясь на свое место, он подумал, насколько иначе в этой ситуации повела бы себя Анна Саммерс – или даже Анна Лит. Та не стала бы много разговаривать, не стала бы даже выказывать беспокойство или смущение, важнее для нее в этом положении было бы быть не естественной, но тактичной. Необычность ситуации не позволила бы ей заснуть, или, если бы усталость на минуту сморила ее, она бы вздрогнула и проснулась, спросив себя, где это она и как тут оказалась, да в порядке ли прическа; и было бы достаточно шпилек и зеркальца, чтобы прийти в себя как ни в чем не бывало…

Так размышляя, он подумал, что, быть может, «тепличные» годы девичества сделали ее неприспособленной к последующему столкновению с реальной жизнью. Насколько ближе к той оказалась миссис Лит благодаря замужеству и материнству и этим прошедшим четырнадцати годам? Что такое вся эта ее сдержанность и уклончивость, как не результат мертвящего процесса формирования из нее «леди»? Свежесть, которою он так восхищался, была похожа на неестественную белизну цветов, выращенных в темноте.

Оглядываясь назад на те несколько дней, проведенных вместе, он увидел, что их общение было окрашено – с ее стороны – теми же сомнениями и осторожностью, которые охлаждали их былую близость. Снова у них появилось время для счастья, и она тратила его впустую. Как в девичестве, ее глаза обещали то, что губы страшились исполнить. Она все еще боялась жизни, ее жестокости, ее опасности и таинственности. Она все еще была избалованной маленькой девочкой, которая не может оставаться одна в темноте… Его память устремилась в прошлое, к их молодости, всплывали давно забытые подробности той истории. Как хрупка и смутна была встававшая перед ним картина! Они, он и она, были словно призрачные любовники с греческой вазы, вечно стремящиеся друг к другу и которым вовек не соединиться[2]. Он до сих пор не был уверен, что именно их разлучило: они разошлись столь же невзначай, как разлетаются семена одуванчика от дуновения летнего ветерка…

Сама неопределенность, смутность воспоминания добавила ему мучительную остроту. Он чувствовал мистическую боль родителя, на глазах которого только что издал последний вздох и умер ребенок. Почему так произошло? Ведь какое-нибудь малейшее внешнее воздействие – и все могло бы пойти совершено иначе! Если бы она тогда принадлежала ему, он бы постарался, чтобы жар горел у нее в крови и сияли глаза: чтобы она стала истинной женщиной. Он размышлял об этом с опустошенностью, которая есть горчайший плод опыта. Любовь, подобная его любви, могла стать для нее божественным даром самовозрождения; а теперь он видел, что она обречена стареть, повторяя те же самые жесты, подхватывая те же слова, которые всегда слышала, и, возможно, так и не догадается, что сразу за ее застекленным и занавешенным сознанием жизнь уплывает прочь и бездонная тьма усеяна огнями, как ночной пейзаж за окнами поезда.

Поезд замедлил бег, проезжая сонную станцию. Дарроу оглядел свою спутницу, на которую падал отсвет станционных фонарей. Голова ее склонилась к плечу, губы слегка раскрылись, и тень верхней падала на нижнюю, углубляя ее цвет. От вагонной тряски у девушки снова выбился локон. Он порхал над ее щекой, как коричневое крыло над цветами, и Дарроу почувствовал сильнейшее желание наклониться к ней и заправить тот за ухо.

Когда по пути с Северного вокзала их такси, свернув, нырнуло в ослепительную реку больших бульваров, Дарроу подался вперед и показал на сверкающий театральный подъезд:

– Вон там, смотрите!

Над входом пылало, выведенное огненными буквами, имя великой актрисы, чьи завершающиеся гастроли с необыкновенно оригинальной пьесой были темой обширных статей в парижских газетах, которые Дарроу принес в Кале в их купе.

– Это то, что вы должны увидеть, прежде чем станете на двадцать четыре часа старше!

Девушка увлеченно проследила за его жестом. Она окончательно проснулась, была бодра и оживленна, словно головокружительная уличная молва пьянила ее, как вино.

– Сердан? Это там она играет?

Девушка высунула голову из окна машины и вся напряглась, оглядываясь на священные врата. Когда такси пролетело мимо, она со вздохом удовлетворения рухнула обратно на сиденье.

– Восхитительно просто знать, что она там! Представьте, никогда не видела ее. Когда я была тут с Мейми Хоук, мы никуда не ходили, кроме мюзик-холлов, потому что я не понимала французского, а когда потом вернулась сюда, к дорогим моим Фарлоу, то не имела ни гроша и не могла позволить себе театр, да и они не могли; так что если только их друзья приглашали нас куда-нибудь – и один раз мы видели трагедию, написанную знакомой румынской дамой, а еще – «Друг Фриц»[3] в «Комеди Франсез».

Дарроу засмеялся:

– Теперь вы обязаны исправиться. «Головокружение» – превосходная пьеса, и Сердан в ней блистает. Вы должны пойти завтра вечером со мной посмотреть на нее – с друзьями, конечно… То есть, – добавил он, – если будет какая-либо возможность достать билеты.

Уличный фонарь осветил ее сияющее от радости лицо.

– Вы правда возьмете нас с собой? Как забавно – думать, что завтра уже наступило!

Было удивительно приятно иметь возможность доставить ей такое удовольствие. Дарроу не был богат, но с трудом мог представить себе ощущения людей с такими же, как у него, вкусами и тонко чувствующих, для которых вечер в театре означал бы непозволительную роскошь. В голове у него прозвучал ответ миссис Лит на вопрос, видела ли она эту пьесу. «Нет. Я, конечно, собиралась, но в Париже человек всегда невероятно занят. И по том, меня просто тошнит от Сердан – вечно тебя волокут посмотреть ее».

Таково было обычное отношение к подобным возможностям в обществе, в котором он вращался. Слишком они были многочисленны, что даже вызывало раздражение, заставляло ограждать себя от них! Он даже вспомнил, как удивлялся тогда, действительно ли истинно прекрасный вкус, вещь исключительная, способен притупиться вследствие привычки; действительно ли красота настолько быстро насыщает, что потребность в ней можно сохранить, только испытывая в ней нужду. Во всяком случае сейчас предоставлялась прекрасная возможность провести эксперимент с такого рода голодом: ему почти захотелось остаться в Париже достаточно долго, чтобы измерить, насколько восприимчива мисс Вайнер.

Она все не могла забыть о его обещании:

– О, это так прекрасно! Думаете, вы сможете достать билеты? – А потом, после паузы, наполненной бьющей через край признательностью: – Вы, наверное, сочтете меня отвратительной?.. Но что, если это для меня единственная возможность?.. Так если вы не сможете достать билеты на всех, то постарайтесь достать хотя бы для меня. В конце концов, Фарлоу, возможно, уже видели эту пьесу!