После этого вопрос о бегстве отпал сам собой, и Дарроу отвел мисс Вайнер обратно в зал, чтобы, вдохновляясь ее восторгом, воскресить собственные ощущения. Но из-за длительности пьесы и гнетущей духоты он не мог сосредоточиться, и мысли его блуждали, вновь возвращаясь к событиям утра.

Он пробыл с Софи Вайнер весь день и с удивлением заметил, как быстро пролетело время. Час шел за часом, и она почти не скрывала удовлетворения оттого, что телеграммы от Фарлоу все не было. «Они напишут», – просто сказала она и тут же мыслями устремилась к счастливой возможности провести день в театре. В часы, остающиеся до спектакля, они бродили по оживленным улицам, а сидя под каштаном в ресторане на Елисейских Полях, позволили себе роскошь никуда не торопиться. Все занимало и интересовало ее, и Дарроу бесстрастно подметил, что она неравнодушна к впечатлению, которое производят ее чары. Однако в ее сознании своей привлекательности не было пошлого тщеславия, – казалось, она просто сознает это, как ноту в мелодии, и получает удовольствие от ее звучания, как певица от пения.

После ланча, за кофе, она вновь засыпала его вопросами и сама высказывалась много и разнообразно. Ее вопросы говорили о здоровом любопытстве и разносторонних интересах, а ее комментарии, как и выражение лица и все ее отношение, показывали странную смесь зрелого, не по годам, здравомыслия и обезоруживающего невежества. Когда она рассуждала о «жизни» – это слово почти не сходило у нее с языка, – она казалась ему ребенком, играющим с тигренком; и он сказал себе: придет время, и ребенок вырастет – и тигренок тоже. Между тем подобная искушенность, смягченная подобным чистосердечием, не позволяла предположить большого личного опыта или оценить его влияние на ее характер. Она могла быть любым из дюжины определимых типов или – к еще большему изумлению ее спутника и еще большей опасности для себя – изменчивым и неоформленным сочетанием их всех.

Она быстро повернула разговор на сцену. Она жаждала узнать о всех формах драматического выражения, которые предлагала театральная столица, и ее пытливость распространялась и на официальные храмы искусства, и на его менее священные прибежища. Ее подробные расспросы о пьесе, постановка которой на одной из этих последних сцен вызвала большой скандал, стали поводом Дарроу со смехом заметить: «Чтобы смотреть такое, вам нужно дождаться, пока не выйдете замуж!» – и его слова вызвали неожиданный отпор.

– Не собираюсь выходить замуж, – ответила она с девичьей безапелляционностью.

– Кажется, я уже слышал подобное!

– Конечно; от девушек, у которых от женихов отбою нет! – В ее глазах неожиданно появилось чуть ли не старческое выражение. – Видели бы вы тех немногих мужчин, которые хотели жениться на мне! Один был врач на пароходе, когда я отправилась в круиз с Хоуками: его уволили из военного флота за пьянство. Другой – глухой вдовец с тремя взрослыми дочерьми, который имел часовую лавку в Бейсуотере!.. А кроме того, – продолжала она, – я, пожалуй, не верю в замужество. Понимаете ли, я целиком за самосовершенствование и возможность жить собственной жизнью. Я ужасно современна.

И вот когда она провозгласила себя ужасно современной, его поразила ее невероятно беспомощная старомодность, однако же через миг, без всякой бравады или явного желания притворяться, она высказывала социальную аксиому, которая могла быть выстрадана только на горьком опыте.

Все это припомнилось ему, когда он сидел рядом с ней в театре и наблюдал, в каком простодушном самозабвении она следит за происходящим на сцене. Ее увлекала «история»; и в жизни, как он подозревал, ее тоже всегда занимала скорее «история», нежели ее отдаленные гипотетические последствия. Ему не верилось, что в ее душе рождается какой-то отклик…

Впрочем, не приходилось сомневаться, что чувства, которые она испытывала при этом, были глубокие и сильные: происходящее здесь и сейчас заставляло вибрировать струны ее души. Когда спектакль кончился и они вновь вышли на солнечный свет, Дарроу с улыбкой взглянул на нее:

– Ну как впечатление?

В ответ ему было молчание. Темные глаза невидяще смотрели на него. Щеки и губы были бледны, растрепавшиеся волосы, выбившиеся из-под шляпки, прилипли ко лбу влажными кольцами. Она походила на молодую жрицу, еще не отошедшую от воздействия паров пещеры.

– Бедное дитя… для вас впечатление слишком сильное!

Она со смутной улыбкой покачала головой.

– Давайте, – продолжал он, – прыгнем в такси и поедем куда-нибудь насладиться свежим воздухом и солнцем. День еще в самом разгаре, до темноты далеко; а там посмотрим, как провести вечер!

Он показал на белесую луну в туманной синеве над крышами рю де Риволи.

Она ничего не ответила, и он, подозвав такси, сказал:

– В Буа!

Когда машина повернула к Тюильри, она встрепенулась:

– Сперва мне нужно в отель. Могло прийти сообщение… в любом случае я должна решить, что мне делать дальше.

Дарроу понял, что действительность неожиданно напомнила ей о себе.

– Я должна решить, что мне делать дальше, – повторила она.

Он предпочел бы отложить возвращение в отель, убедить ее ехать прямо в Буа, пообедать там. Было довольно легко напомнить ей, что она не сможет отправиться в Жуани в этот вечер и потому не имеет значения, получит она ответ от Фарлоу сейчас или несколькими часами позже; но почему-то Дарроу не решался привести этот довод, который так естественно пришел ему на ум днем ранее. В конце концов, он знал, что она ничего не найдет в отеле… так что почему бы и не поехать туда?

Портье, будучи спрошен, не мог ничего сказать с уверенностью. Сам он ничего не получал для дамы, но в его отсутствие подчиненный мог отослать письмо наверх.

Дарроу и Софи вместе поднялись на лифте, и молодой человек, в то время как она пошла к себе, отпер свой номер и бросил взгляд на пустой стол. По крайней мере для него сообщений не было, а мгновением позже она встретила его на пороге своей комнаты ожидаемым:

– Нет… пусто!

Он без сожаления притворился, будто изумлен:

– Тем лучше! А теперь поедемте куда-нибудь? Или предпочитаете покататься на лодке в Бельвю? Вы когда-нибудь обедали там, на террасе, при свете луны? Очень недурно. Какой толк сидеть здесь и ждать.

Она стояла перед ним с недоуменным видом.

– Но когда я писала им вчера, я просила их ответить мне телеграммой. Наверное, они ужасно нуждаются, бедняжки, и подумали, что письмо будет не хуже телеграммы. – Она порозовела. – Поэтому и я написала, вместо того чтобы послать телеграмму. У меня ни гроша нет лишнего!

Никакие ее слова не могли бы вызвать у него более глубокого раскаяния. Он почувствовал, что и сам краснеет, вспоминая, какие мотивы приписывал ей в ночных терзаниях. Но в конце концов, та причина была выдумана им для оправдания собственного вероломства: он никогда по-настоящему не верил в это. Раздумья усилили его замешательство, и он хотел было взять ее за руку и признаться в нечестности.

В том, что он покраснел, она, вероятно, увидела признак невольного протеста против того, чтобы его посвящали в столь низменные подробности, поскольку продолжила со смехом:

– Думаю, вам трудно понять, что такое остановиться и задуматься, можно ли позволить себе потратиться на телеграмму? Но я всегда должна была думать о таких вещах. И теперь мне нельзя дольше тянуть – я должна попытаться попасть на ночной поезд до Жуани. Даже если Фарлоу будут не в состоянии приютить меня, я могу снять номер в гостинице: это будет дешевле, чем оставаться здесь. – Она помолчала, а потом воскликнула: – Мне следовало подумать об этом раньше, следовало послать телеграмму вчера! Но я была уверена, что получу от них известие сегодня, и мне хотелось – ах как ужасно хотелось остаться! – Она беспокойно взглянула на Дарроу. – Случайно не помните, в какое время вы отправляли мое письмо?

Дарроу все еще стоял на пороге ее номера. Когда она задала свой вопрос, он вошел внутрь и закрыл за собой дверь.