— Спасибо тебе, верный друг…

— Черт побери! — выругался забежавший вперед Пардальян-старший. — Мы попали в мышеловку. Это не проход, а тупик! Но, клянусь дьяволом, что-то мне этот коридорчик знаком!.. Когда-то я здесь бывал…

Неожиданно в конце тупика распахнулась дверь и на пороге появилась женская фигура.

— Югетта! — в два голоса закричали Пардальяны. Перед ними действительно стояла Югетта Грегуар, а выходившая в тупичок дверь оказалась задней дверью гостиницы «У гадалки». И как это ни отец, ни сын сразу не узнали знакомый тупик?!

Волею случая оказались они около этого тупика и нашли в нем убежище в тот самый момент, когда псы Кервье набросились на них…

Дрожащая Югетта проводила отца и сына в зал. Там сидели трое: бледный как смерть хозяин метр Грегуар и два поэта — Дора и Понтюс де Тиар. Поэты выпивали и писали — удивительное занятие в такой день!

— Сюда! — сказала Югетта, указывая Пардальянам лестницу. — Поднимитесь наверх, там есть дверь, она ведет в соседний дом. Спуститесь по лестнице того дома и выйдете на другую улицу… бегите же!

А поэты творили.

— Клянусь небом! — сказал Дора. — Я хотел бы написать оду в честь уничтожения еретиков, оду, которая сохранит мое имя для потомков. Я назову ее «Парижская заутреня»…

— Для такой оды тебе придется окунуть перо в кровь, а не в чернила, — заметил Понтюс де Тиар.

— Горе мне, горе! — простонал метр Грегуар, пытаясь рвать на себе волосы (занятие безуспешное, учитывая, что почтенный трактирщик был абсолютно лыс). — Гостиницу мою разграбят, если узнают, что мы помогли им бежать!

— Метр Ландри, — крикнул ему Пардальян-старший, — запишите на мой счет стоимость всего, что было в гостинице, туда же занесите сумму, что была в кассе, и припишите убытки от пожара!

— Клянусь, мы все оплатим! — добавил шевалье.

— Бегите, бегите же! — твердила Югетта. Пардальян-старший расцеловал хозяйку в обе щеки. А шевалье обнял трепещущую Югетту, нежно поцеловал в глаза и прошептал:

— Я тебя никогда не забуду!

В первый раз он назвал ее на «ты», и сердце Югетты дрогнуло.

Отец с сыном бросились вверх по лестнице и исчезли из виду. Разволновавшийся хозяин появился с давно приготовленным мешочком, куда сложил деньги и драгоценности жены.

— Нам тоже надо бежать, — сказала Югетта. — Эти сумасшедшие уже прорвались в наш тупичок.

— Бежим, — едва держась от страха на ногах, пролепетал метр Ландри.

— Мадам Ландри! — загремел голос поэта Дора. — Вы — плохая католичка, и я донесу на вас!

Но Понтюс де Тиар остановил Дора.

— Бегите же! — сказал он Югетте. — А если эта змея хоть слово скажет, убью на месте!

Испуганный Дора отступил.

Оба Пардальяна, кинувшись в проулок, который указала им Югетта, выбрались через улицу Сен-Совер на Монмартрскую улицу. Но пройти по ней им не удалось: толпы народа, целое людское море, затопили улицу и двигались к Сене. Тяжелый дым клубами стлался над головами, неистово звонили колокола, слышались выстрелы из аркебуз, стоны и крики раненых…

Людской поток подхватил и понес Пардальянов неведомо куда. Оба чувствовали себя отвратительно: тревожная тоска сжимала им сердца, в душах волной поднималось отвращение при виде этой кровавой резни. Однако, к удивлению отца и сына, их самих никто не трогал. И лишь оглядевшись, оба заметили, что на правой руке и у того и у другого белела повязка. Это Югетта, быстро и незаметно, повязала им белые ленты в минуту прощания, чтобы спасти жизнь отца и сына.

Шевалье в гневе сдернул повязку и хотел ее вышвырнуть. Жан, конечно, не был гугенотом, но и католиком назвать его было трудно, он вообще равнодушно относился к религии. Пардальян-старший на лету подхватил обрезок белой ленты, сунул в карман и заметил:

— Клянусь Пилатом, мог бы и сохранить это на память о нашей доброй Югетте.

Шевалье лишь молча пожал плечами. А его отец, засовывая в карман повязку, обнаружил там какой-то забытый листок бумаги.

— Что это у меня в, кармане? — удивился он. — Ах да… вспомнил… ничего важного, пошли скорей!

Старый солдат действительно вспомнил, откуда у него в кармане взялась эта бумага: когда он с сыном выходил из дома Колиньи, оглянувшись в последний раз на труп Бема, пригвожденный к дверям дворца, Пардальян-старший заметил какой-то листок бумаги у ног покойника и машинально сунул его в карман. Впрочем, он не придал этому никакого значения и даже не прочел, что было в этом документе.

Итак, людское море несло отца с сыном к Сене, тщетно пытались они пересечь улицу, чтобы выбраться ко дворцу Монморанси. У основания моста беснующаяся толпа тысяч в десять человек окончательно перекрыла путь на тот берег реки.

Пардальянам ничего не оставалось, как броситься в ближайший проулок, чтобы как-то спастись от безумной ярости толпы. Они неслись, не разбирая дороги, задыхаясь и дрожа, пока наконец не вышли к какому-то, как им показалось, пустырю, огороженному невысокой стеной. Этот уголок Парижа выглядел как оазис спокойствия, тишины и мира…

Где они оказались? Этого ни отец, ни сын не знали. Который был час? Они забыли о времени. Оба облегченно вздохнули, вытерли холодный пот, заливавший их лица, и огляделись. Налево, шагах в десяти, они увидели в ограде широкие ворота. Рядом с воротами — что-то вроде низкой пристройки, напоминавшей хижину. И лишь через несколько минут, когда оба Пардальяна отдохнули и успокоились, они заметили крест над воротами. Кресты возвышались и за оградой. Только тогда отец с сыном поняли, что перед ними кладбище, а в пристройке, видимо, живет могильщик. Они выбрались к кладбищу Избиенных Младенцев.

Похоже, время уже шло за полдень. Посовещавшись, они решили как-нибудь переправиться через Сену и добраться до дворца Монморанси. Шевалье предложил выйти к пристани Барре, позади церкви Сен-Поль, там найти лодку, спуститься вниз по течению к паромной переправе и причалить рядом с дворцом Монморанси.

Отец с сыном уже собирались уходить, как вдруг заметили маленького мальчика, подходившего к воротам кладбища. Малыш брел медленно, руки его были заняты каким-то большим свертком.

— Где-то я этого мальчугана видел… — прошептал шевалье.

Когда ребенок подошел поближе, Жан окликнул его:

— Куда это ты, малыш?

Мальчик остановился, осторожно положил свою ношу на землю и показал рукой на ворота кладбища:

— Мне туда… А я вас знаю! Вы со мной как-то разговаривали, помните, около монастыря… Я тогда делал цветочки, и вы сказали, что мой боярышник очень красивый… Хотите посмотреть? Я его уже доделал.

Малыш ловко развернул сверток и с наивной гордостью продемонстрировал свою работу — букет из веток боярышника.

— Прекрасно! — искренне похвалил его шевалье.

— Вам, правда, нравится? Это для мамы…

— Как тебя зовут? — спросил Жан.

— Жак Клеман, я вам говорил. Пожалуйста, скажите, чтобы мне открыли ворота… Шевалье постучал в дверь пристройки — на пороге появился могильщик, видимо, до смерти перепуганный. Жан объяснил, в чем дело, и кладбищенский сторож несколько успокоился, внимательно взглянул на мальчика и, что-то вспомнив, воскликнул:

— Так ты и есть Жак Клеман?

— Конечно, я…

— Пойдем, я покажу тебе могилу твоей мамы.

Оба Пардальяна не скрывали своего изумления: старик откуда-то знал мальчика, а сам Жак Клеман воспринял все как должное.

— И издалека ты пришел? — спросил шевалье.

— Вы же знаете, я живу в монастыре. А сюда еле добрался — на улицах столько народу!

Малыш говорил спокойно и рассудительно, как взрослый. Взяв сверток, мальчик последовал за могильщиком, а Жан машинально двинулся вслед за ним.

Едва они скрылись из виду, как к воротам кладбища подошли два монаха.

— Брат мой, — обратился один монах к другому, — давайте передохнем и дождемся наших друзей.

— Подождем… малыш должен все сделать… тогда и свершится чудо, — ответил второй монах. — Но страшные времена наступили, брат мой… Сколько жертв, сколько крови… По-моему, уж лучше лить доброе вино, чем кровь людскую…