— Стеша, так ведь ты сама же сказала, что мне она без надобности.
— Теперь может понадобиться, — Стеша шевельнула своей фантастической грудью, сразу же обдав меня легкой волной материнского тепла.
— Откуда ты знаешь? — Эта странная женщина невольно вызывала во мне довольно глупую, беспричинную улыбку. — Может, я уезжаю в такие места, где еще жарче…
— Жарче, чем в этом обезьяньем питомнике, не бывает, — авторитетно заявила Стеша и, повернувшись ко мне своей необъятной попой, навсегда скрылась в таинственном доме, в котором, скорее всего, так и остались невостребованными ее несомненные, хоть и тщательно скрытые достоинства. В этот момент внутри у меня шевельнулось странное желание. Мне вдруг захотелось посидеть с этой необычной бабой у себя дома, на кухне и обсудить с ней кое-какие женские проблемы… Господи, и чего только не взбредет в голову, когда термометр показывает + 49 в тени!..
Тем временем оба мужичка, которых Стеша удивительно точно охарактеризовала жлобами, попрыгали, как ваньки-встаньки, на переднее сиденье, одновременно повернули ко мне свои круглые стриженые головы и, убедившись, что я еще не растворилась в знойном латиноамериканском мареве, синхронно кивнули.
Машина взревела и понеслась.
Я была уже изрядно поднаторевшей в такого рода делах девушкой, чтобы почти сразу же сообразить: оба русоволосых жлоба, у которых прямо на лбу был тщательно выведен обильно наслюнявленным химическим карандашом полный текст устава внутренней караульной службы с завершающей ударной фразой «Служу Советскому Союзу!», ну никак не могли быть моими провожатыми до Амстердама! Принять их за урожденных голландцев, да и вообще за кого-либо, кроме чистопородных деревенских парней из нетронутой российской глубинки, можно было разве что в дизентерийном бреду в могильной тиши реанимационного отделения. Стало быть, РЕАЛЬНОГО провожатого мне представят уже в аэропорту. Рассматривать вариант, при котором меня, словно бандероль, положат в самолет в Сан-Пауло и востребуют уже в Амстердаме, я не стала. К тому времени мой запас научно-технической информации значительно возрос. Причем возрос настолько, что я знала: кроме стратегических бомбардировщиков с ядерным оружием, которые дозаправляются в воздухе, ни один летательный аппарат не способен совершить бросок из Бразилии в Голландию без промежуточной посадки, где я, без строгого контроля со стороны советской военной разведки, запросто могла бы смыться. Знали бы они, что именно смываться мне как раз таки было категорически запрещено! А посему, отбросив с девичьей скромностью мысль о том, что ради меня могут снарядить стратегический бомбардировщик ВВС СССР, я настроилась на неизбежную встречу с очередным конвоиром на длинной дистанции, куда так неосмотрительно отправила меня всезнающая Паулина…
Судя по тому, как машина на довольно приличной скорости петляла по сверкающим под ослепительным солнцем авенидам и широченным улицам, обсаженным высоченными пальмами, сидевший за рулем динамовский жлоб ориентировался в экзотическом муравейнике до умопомрачения красивого и нарядного Сан-Пауло так же уверенно, как в новостройках до боли в суставах родного Медведкова.
…Почти не снижая скорости, машина нырнула в многоярусный гараж, расположенный под гигантским зданием аэропортовского терминала, и, резко скрипнув тормозами, замерла в ряду уже запаркованных автомобилей всех марок и цветов. Жлобы почти синхронно повыскакивали из машины и стали терпеливо дожидаться, пока я не повторю этот нехитрый маневр.
Их дальнейшие действия неожиданно напомнили моего незабвенного папочку, подарившего мне жизнь, чисто русскую фамилию и череду незабываемых воспоминаний, которые всплывали в памяти неожиданно, резко, как бы отбрасывая меня далеко назад, в то время, когда я была совсем другим человеком — маленькой девочкой из коммунальной квартиры, окна которой выходили на замызганную привокзальную площадь с торговками в пуховых платках, ларьками и вечно пьяными мужчинами в кепках-восьмиклинках и высоких резиновых сапогах. Надо сказать, что, помимо идеалов коммунистической партии и практически безответной любви к моей матери, у папочки Василия Сергеевича была еще одна пламенная страсть — футбол. А потому его не блиставшая особыми изысками лексика пестрела диковинными фразами и выражениями, смысл которых я, по причине малолетства и слабой спортивно-прикладной образованности, понять не могла, хотя в силу врожденного любопытства и настырности очень стремилась. Следует также отметить, что отношения между моими родителями, как любил по любому поводу повторять наш университетский преподаватель научного коммунизма, «исторически не сложились». Проще говоря, папа с мамой не ладили еще до моего появления на свет и неосмотрительно решились на продолжение рода в обоюдной (хотя, как выяснилось позднее, совершенно некорректной) надежде на стабилизацию внутрисемейной напряженки. Как и следовало ожидать, с моим появлением на свет ситуация накалилась до предела, после чего папа и мама, используя ставшую классической в тесном кругу знакомых формулировку моей любимой подруги, «разбежались в обоюдном восторге». В детской памяти остались несколько папиных фразочек, одна из которых была просто потрясающей. Ругаясь с мамой и неизменно поддерживающей ее бабушкой, он, используя, видимо, последний аргумент самозащиты, вопил, как на динамовском стадионе: «Да не берите вы меня в коробочку, кошелки драные!!» Когда я просила бабушку Софью Абрамовну объяснить мне популярно суть диковинной папочкиной аллегории, эта степенная дама, носившая в молодости на своей роскошной груди золотой лорнет и проигрывавшая в «девятку» все финансовые поступления от вечно сгорбленного дедушки-скорняка, неизменно отвечала другой загадочной фразой: «Гей индрерд!» И если бабушкину идиому я самостоятельно расшифровала в возрасте двенадцати лет, когда, в силу любопытства, выучила идиш, то смысл папиной «коробочки» дошел до меня уже в университетские годы. Один из моих сокурсников по МГУ, фанатичный поклонник московского «Спартака», как-то в сердцах, после наглухо заваленного экзамена по старославянскому языку, бросил двум своим приятелям в коридоре: «Все, кранты! Эти суки с ромбиками взяли меня в коробочку!» Тогда я в него вцепилась насмерть, как пиранья, и выяснила, что, оказывается, это самый заурядный футбольный термин с еще более заурядной начинкой — сразу двое игроков сдавливают одного с двух сторон и, образно говоря, не дают ему дышать ни спереди, ни сзади. И в ту же секунду волшебная фраза, которая вызывала во мне все эти годы черт-те знает какие ассоциации, мгновенно утратила былую таинственность и очарование.
Так вот, стоило только мне выйти из машины, как оба динамовских жлоба натурально взяли меня в коробочку. Да так плотно, что я была просто вынуждена отпихнуть от себя на несколько сантиметров каменную грудь замыкающего.
— Ты чего? — впервые подал голос жлоб, нажимая кнопку вызова лифта.
— В такую жару нет никакого смысла сливаться в экстазе, молодой человек…
Объяснение получилось маловразумительным, поскольку соломенные брови жлоба в изумлении поползли вверх:
— Чиво?!
— Отвянь хотя бы на полвершка, сволота! — перешла я на общедоступный язык места своего рождения. — Ты же мне спину в грудь вобьешь, хмыря кусок!..
Первая часть коробочки выразительно хмыкнула (в таких случаях стенографисты партийных съездов пишут ремарку в скобках: «Оживление в зале»).
К счастью, выяснение отношений со жлобами зашло не слишком далеко, поскольку в этот момент перед нами разъехались стальные двери лифта, и наша тройка молча проследовала внутрь подъемного устройства. Через несколько секунд лифт дернулся и замер. В то же мгновение меня обдало влажным жаром распаренных тел: открывшийся в проеме лифта гигантский стеклянный куб выложенного мраморными плитами зала был до отказа забит людьми. С потолка свисал огромный черный ящик демонстрационного табло, укрепленный на металлических кронштейнах, с зелеными змеями сообщений о вылетах, прилетах, опозданиях… Задрав голову, я пробежалась взглядом по мигающим строчкам и почти сразу же вычислила «свой» рейс — Сан-Пауло — Дакар — Амстердам, авиакомпания KLM. Как и следовало ожидать, советские стратегические бомбардировщики с этого аэродрома не взлетали.
