Показал, как надо разделывать треску для второго, и ушел, оставив Гурьку одного и пообещав послать ему на помощь еще кого-нибудь из юнгов.

Петушка хватились на другой день, когда узнали, что он ушел с камбуза накануне и не возвращался на дежурство до сих пор. Боцман Язьков искал его во всех уголках столовой, сходил в кубрик к дневальным. С тех пор как смена заступила в наряд, никто из юнгов там не появлялся.

…И вот Петушок лежал без сознания на полу «молчальной комнаты» старого монастырского острога.

Лейтенант и Ваня подняли его и понесли к выходу.

Гурька шел впереди и освещал фонариком путь.

Лейтенант повторял:

– Ай да Агишин!… Ай да Агишин!…

На свежем воздухе Петушок пришел в себя. Его поставили на ноги. Он тер глаза, потому что дневной свет ослепил его, потом встряхнулся и помахал руками.

– Ты как туда попал? – спросил лейтенант.

Петушок вдруг обнял лейтенанта и заплакал.

Не вытирая слез, он стал рассказывать, как Лупа-ло послал его припрятать банки с консервированной колбасой, как кто-то захлопнул за ним дверь каземата, когда он вошел в него, и потом он не мог ее открыть.

– Дверь никто не закрывал за тобой, – сказал ему лейтенант. – Ее завалил камень, который выпал из стены. Он ударил по двери, а потом загородил ее. Да как же ты пробрался туда? Ведь там темно.

Петушок достал из кармана спичечную коробку. Она была пуста.

Он снова залился плачем и, прижимаясь к Соколову, пролепетал, едва выговаривая слова:

– Вы спасли меня, товарищ лейтенант… Я ни когда больше не буду… Никогда… никогда. Я буду учиться хорошо. Вот увидите. Я буду хорошо заниматься по русскому языку.

В воскресенье юнги готовились к увольнению. Лупало поленился надраить бляху, а бросил ремень Николаю на койку:

– Подрай мою.

Николай взял оба ремня, коробочку с зубным порошком, пузырек с бензином, щетку и отправился в коридор.

То, что Николай пошел чистить, кроме своей, еще и бляху Лупало, видели Гурька и Митя Коробков. Стыдить и уговаривать Лупало бесполезно. Кроме грубости, от него ничего не дождешься. Трое суток гауптвахты за историю с колбасой ничего в нем не изменили. Но надо же кончать с его паразитическими замашками. Жалобы старшим среди юнгов были исключены. К тому же в это время в кубрике были одни юнги. Командир смены боцман Язьков ушел в канцелярию за увольнительными записками и билетами на концерт в Дом флота.

Гурька и Митя вышли вслед за Лизуновым в коридор.

Николай устроился у окна. Он мочил тряпку в бензине, макал ею в насыпанный на газету зубной порошок и мазал этой смесью свою бляху.

Ремень Лупало лежал рядом на подоконнике.

– Будешь чистить? – спросил Гурька Николая, показывая глазами на ремень Лупало.

Николай посмотрел поочередно на Гурьку и Митю и, обнажая в улыбке редкие острые зубы, сказал:

– А долго ли? Для кореша можно и подраить.

Митя спросил:

– В холуи записался?

– Причем тут холуи? Человек попросил, ну и…

Гурька вспылил:

– Он тебя не просил, а приказал. Чин-то у него такой же, что и у тебя? Ординарцев ему иметь еще рано.

Лизунов слез с окна.

– Да ведь он потом…

– Пускай попробует, – сказал Гурька. – А. ты не бойся. В обиду тебя не дадим. Пойди и брось ему ремень обратно. Сам надраит.

– Да ты иди, иди, – подтолкнул Митя Николая, сунув ему ремень в руку.

Гурька сказал:

– Про нас ничего не говори ему. Не думай, что мы боимся. Просто скажи ему, что не хочешь, и все. А мы тут будем.

– Ну, смотрите… Если что, я крикну…

– Выручим.

– Но кормой не виляй!

Николай вернулся в кубрик и через минуту вышел из него вместе с Лупало.

Митя и Гурька ждали неминуемого скандала.

Но Лупало улыбался. Он почувствовал за необыкновенной смелостью Лизунова что-то неладное, а увидав Гурьку и Митю в коридоре, все понял. Подойдя к окну, он спросил, все так же улыбаясь.

– Кто последний за щеточкой?

– Ты, – сказал Гурька.

У него и Мити бляхи были уже начищены.

– И запомни, Лупало, – сказал Гурька, – если будешь ординарцев искать среди юнгов, у нас с тобой будет разговор. Мы судить тебя будем всей сменой. И никакие запугивания тебе не помогут.

Нас ты не запугаешь. Соберемся и вынесем решение просить, чтобы тебя отчислили из школы. Покрывать и защищать тебя никто не станет.

Вскоре вернулся из канцелярии боцман Язь-ков, и была дана команда построиться на увольнение.

Боцман внимательно осматривал каждого юнгу: поглажены ли брюки, хорошо ли сидит бескозырка, начищены ли ботинки, блестят ли пуговицы и бляхи.

– Лупало, выйдите из строя.

– Почему? – удивился Лупало самым невинным образом, медля с выполнением приказания.

Язьков повысил голос:

– Юнга Лупало, выполняйте приказание! Лупало сделал два шага вперед, повернулся кругом и встал лицом к строю.

– Юнга Лупало, слушайте мою команду, – продолжал Язьков. – Кругом! Два шага вперед, марш!

Теперь все увидели, что ленточки на бескозырке у Лупало свисали ниже поясницы. Это было грубым нарушением установленной формы.

Боцман подошел к Лупало и снял с него бескозырку. Он хорошо разбирался не только в морских узлах, но и в том, как флотские форсуны вплетают дополнительные ленточки, чтобы удлинить ту, которая положена по уставу.

Ловкие пальцы Язькова быстро отвязали ленточку, и бескозырка вернулась на голову хозяина.

– Можете быть свободны, – сказал боцман Лупало. – Разговаривать с вами будем потом. Сегодня вы лишаетесь увольнения. Юнга Захаров, раздайте увольнительные, и тем, кто желает, билеты на концерт.

– Есть раздать билеты и увольнительные.

Смена вышла на улицу и снова построилась в три шеренги.

– Запевай песню! – подал команду Язьков.

Мы, юнги флота, крепки, как бронь…

Песню сочинил кто-то из офицеров учебного отряда, и пелась она на мотив всем хорошо известной песни об артиллеристах. Мотив не новый, но слова в ней говорили о юнгах, будущих воинах морского флота.

Гурьку радовали слова песни и ясный солнечный день, какие на Соловках случаются нечасто, и то, что Лупало получил отпор.

В клубе самодеятельные коллективы соловецкого гарнизона давали концерт.

До начала концерта в фойе шли танцы. Гурька и Митя рассматривали картины на стенах. Вот изображен морской десант. Моряки идут из воды на берег с суровыми, решительными лицами, с автоматами и винтовками в руках. Рядом поднимаются водяные столбы от рвущихся снарядов, а вдали маячат корабли, высадившие десант.

На этой же стене висел фотомонтаж, рассказывающий о боевой жизни моряков Северного флота. Тут были портреты героев-североморцев Колышки-на, Сафонова, Кислякова, Сивкова, Шабалина, снимки атаки морских пехотинцев на полуострове Рыбачьем, кораблей в боевом походе.

Какая-то девочка остановилась около Гурьки, рассматривая надпись на ленточке бескозырки. Гурька спросил:

– Прочитала? Что написано?

– Салага, – спокойно сказала девочка и пошла дальше.

Гурька чуть не подпрыгнул от обиды. Далось же называть юнгов салагами? И кто называет? Девчонка! Да как она смеет оскорблять надпись «Школа юнгов»! Все девочки его родного города загляделись бы на эту надпись. Драться с девчонками здесь, конечно, нельзя. А жаль. Гурька показал бы ей салагу.

Расстроенный, он пошел к Мите, который стоял уже у другой картины. Хорошо, что за музыкой и шумом танцев никто не слышал обидного слова этой сероглазой с косичками. Гурька решил не рассказывать Мите о девочке и молча проглотил обиду.

Каково же было удивление Гурьки, когда его место в зале оказалось рядом с местом девочки-задиры. Она сидела слева от него и разговаривала с подругой, словно ничего не случилось, и она никогда его не видела.

Начался концерт. На сцене хор пел песню про скалистые горы, полуостров Рыбачий и моряка, который тяжелой матросской походкой идет на врага. А соседки не переставали шептаться и мешали слушать. Теперь у него есть повод хоть отчасти расплатиться с обидчицей. Скосив глаза в сторону, он сжал кулак и ткнул девочку в бок, прошептав сквозь зубы: