Две зимы черёмухами вьюги,

две весны черёмухи пургой…

Говорят, что мы с тобой подруги,

что одна – ни шагу без другой.

Мы с тобой играли в разных кукол,

и у детства памятных дверей

нас с тобой по-разному баюкал

тихой песней голос матерей.

И твои каштановые парки,

может, и не знали ничего —

дальнего поселка у Игарки,

Пихт и кедров детства моего.

Были руки неловки и робки.

Я плела задумчивый венок.

Вдруг за дальним озером у сопки

выстрелил соседский паренёк.

Он не думал, осторожно целясь

прямо в грудь большому крохалю,

как тогда на всю тайгу хотелось

громко крикнуть: «Я тебя люблю!»

Вывернулось сердце наизнанку,

ночью дым от выстрела – во сне…

Но забыт тот паренёк с берданкой

в бисерном, цветастом зипуне.

…А потом – берёзовые тени

на верандах подмосковных дач,

и летит на школьной перемене

невесомый волейбольный мяч.

И – мальчишка в клетчатой рубашке…

А потом из рук моих к нему

лепестки оборванной ромашки

ветер уносил по одному…

В платье, разрисованном горошком,

как в мечте ждала я, как во сне…

но не по цветным лесным дорожкам

в первый раз любовь пришла ко мне.

По Лесной, Полянке или Пресне —

я не знала улиц городских…

Шумный город замер и затих

над моей, не городскою, песней.

Песня слов и выдумок сильней!

Если трудно – песню позови!

Песня стала спутницей моей

первой, не придуманной, любви.

Не дадут литые тротуары

вырасти былинке-лебеде…

Тонут потухающие фары

в москворецкой медленной воде.

А шаги – отчётливей и реже,

а слова – нежнее и смелей:

ты остановился на Манеже,

у кремлёвских, тонких тополей.

И, решив, что нам с тобой не нужно

глубины волнений и тревог,

предложил торжественную дружбу

до конца отдельных двух дорог.

…Я смотрела в самые глаза,

веря с полуслова, с полувзгляда,

и решала: если ты сказал,

значит, это только так и надо.

Значит, только так тому и быть!

И пройду, не оглянувшись, мимо.

И нетрудно даже разлюбить,

если так потребовал любимый!

Я решила разлюбить… И вдруг

вздрогнула от боли и испуга:

ты сказал неправду – ты не друг,

ты гораздо больше просто друга!

И ты ещё, ещё, ещё придёшь!

Опять такой же шумный и упрямый.

И снова дробь выстукивает дождь

по переплётам пропылённой рамы.

И снова гром грохочет горячо,

и тучи наливаются свинцом.

Ты подойдёшь и тронешь за плечо,

и повернёшь меня к себе лицом.

Стихнет ливень, обрываясь с крыш,

выскользнут страницы из руки,

ты, не узнавая, замолчишь,

уберёшь ладонь с моей щеки;

ты увидишь новые глаза,

радостью залитые до края.

И тогда, о чём-то вспоминая,

ты услышишь, как сильна гроза!

Сразу станет комната узка,

и в углах, и на окне темно.

И рванётся тонкая рука

распахнуть тяжёлое окно,

чтоб навстречу хлынула весна,

ни тоски, ни счастья не тая!

…А девчонка с книгой у окна —

это, может, даже и не я!

Это, не досматривая сны,

забывая отдых и уют,

девушки и юноши страны

сессию весеннюю сдают.

Это, наклонившись над столом,

не уснув до утренней звезды,

пятикурсник вписывал в диплом

горы малахитовой руды.

Это вышли эвенки в тайгу

добывать для Родины меха;

это на высоком берегу

вспарывают землю лемеха;

и моя веселая родня

васильковой волжской стороны

рассыпает зёрна ячменя

в борозды безудержной весны;

это стынут завязи айвы

в золотых садах Алма-Аты;

это на окраинах Москвы

строятся дороги и мосты;

голубыми звёздочками льна

костромские искрятся края…

И идёт над Родиной весна,

ни любви, ни счастья не тая!

Я всё это помню как будто спросонок:

таёжный поселок, больница в снегу.

А в чуме охотника болен ребёнок.

И, значит, отец уезжает в тайгу.

Отчаянный ветер бросал на колени,

четвёртые сутки ревела пурга,

У нарт беспокойно застыли олени,

закинув за спины крутые рога.

Отца проводник дожидался у входа.

Негромко, встревоженно ахнула мать:

– Куда тебя носит в такую погоду?

Смотри: ни дороги, ни зги не видать!

Олени над снегом как будто взлетели

и дёрнули нарты упругим рывком,

и ветер уже далеко из метели доносит:

– Меня посылает райком!

…Над Родиной встало военное небо.

Тринадцатый месяц народ на постах.

Не досыта сна и не досыта хлеба.

Идут эшелоны в багровых крестах.

И я становилась взрослей и суровей,

на донорский пункт приходя и делясь

с товарищем раненым струями крови

тринадцатый месяц – тринадцатый раз.

Усталая мама не скажет ни слова,

сухие глаза вытирает платком

и знает, что надо, и знает, что снова

скажу ей: – Меня посылает райком.

Я детям своим передам как наследство

счастливое, мирное небо мое.

Пусть будет у сына хорошее детство!

Но если когда-нибудь крикнут: «В ружьё!» —

я выведу к поезду сына-солдата.

И если заплачу – при всех, не тайком, —

он сдержит меня и спокойно и свято

ответит: – Меня посылает райком.