2 Две зимы черёмухами вьюги, две весны черёмухи пургой… Говорят, что мы с тобой подруги, что одна – ни шагу без другой. Мы с тобой играли в разных кукол, и у детства памятных дверей нас с тобой по-разному баюкал тихой песней голос матерей. И твои каштановые парки, может, и не знали ничего — дальнего поселка у Игарки, Пихт и кедров детства моего. Были руки неловки и робки. Я плела задумчивый венок. Вдруг за дальним озером у сопки выстрелил соседский паренёк. Он не думал, осторожно целясь прямо в грудь большому крохалю, как тогда на всю тайгу хотелось громко крикнуть: «Я тебя люблю!» Вывернулось сердце наизнанку, ночью дым от выстрела – во сне… Но забыт тот паренёк с берданкой в бисерном, цветастом зипуне. …А потом – берёзовые тени на верандах подмосковных дач, и летит на школьной перемене невесомый волейбольный мяч. И – мальчишка в клетчатой рубашке… А потом из рук моих к нему лепестки оборванной ромашки ветер уносил по одному… В платье, разрисованном горошком, как в мечте ждала я, как во сне… но не по цветным лесным дорожкам в первый раз любовь пришла ко мне. По Лесной, Полянке или Пресне — я не знала улиц городских… Шумный город замер и затих над моей, не городскою, песней. Песня слов и выдумок сильней! Если трудно – песню позови! Песня стала спутницей моей первой, не придуманной, любви. 3 Не дадут литые тротуары вырасти былинке-лебеде… Тонут потухающие фары в москворецкой медленной воде. А шаги – отчётливей и реже, а слова – нежнее и смелей: ты остановился на Манеже, у кремлёвских, тонких тополей. И, решив, что нам с тобой не нужно глубины волнений и тревог, предложил торжественную дружбу до конца отдельных двух дорог. …Я смотрела в самые глаза, веря с полуслова, с полувзгляда, и решала: если ты сказал, значит, это только так и надо. Значит, только так тому и быть! И пройду, не оглянувшись, мимо. И нетрудно даже разлюбить, если так потребовал любимый! Я решила разлюбить… И вдруг вздрогнула от боли и испуга: ты сказал неправду – ты не друг, ты гораздо больше просто друга! 4 И ты ещё, ещё, ещё придёшь! Опять такой же шумный и упрямый. И снова дробь выстукивает дождь по переплётам пропылённой рамы. И снова гром грохочет горячо, и тучи наливаются свинцом. Ты подойдёшь и тронешь за плечо, и повернёшь меня к себе лицом. Стихнет ливень, обрываясь с крыш, выскользнут страницы из руки, ты, не узнавая, замолчишь, уберёшь ладонь с моей щеки; ты увидишь новые глаза, радостью залитые до края. И тогда, о чём-то вспоминая, ты услышишь, как сильна гроза! Сразу станет комната узка, и в углах, и на окне темно. И рванётся тонкая рука распахнуть тяжёлое окно, чтоб навстречу хлынула весна, ни тоски, ни счастья не тая! …А девчонка с книгой у окна — это, может, даже и не я! 5 Это, не досматривая сны, забывая отдых и уют, девушки и юноши страны сессию весеннюю сдают. Это, наклонившись над столом, не уснув до утренней звезды, пятикурсник вписывал в диплом горы малахитовой руды. Это вышли эвенки в тайгу добывать для Родины меха; это на высоком берегу вспарывают землю лемеха; и моя веселая родня васильковой волжской стороны рассыпает зёрна ячменя в борозды безудержной весны; это стынут завязи айвы в золотых садах Алма-Аты; это на окраинах Москвы строятся дороги и мосты; голубыми звёздочками льна костромские искрятся края… И идёт над Родиной весна, ни любви, ни счастья не тая! 1948 Меня посылает райком
Я всё это помню как будто спросонок: таёжный поселок, больница в снегу. А в чуме охотника болен ребёнок. И, значит, отец уезжает в тайгу. Отчаянный ветер бросал на колени, четвёртые сутки ревела пурга, У нарт беспокойно застыли олени, закинув за спины крутые рога. Отца проводник дожидался у входа. Негромко, встревоженно ахнула мать: – Куда тебя носит в такую погоду? Смотри: ни дороги, ни зги не видать! Олени над снегом как будто взлетели и дёрнули нарты упругим рывком, и ветер уже далеко из метели доносит: – Меня посылает райком! …Над Родиной встало военное небо. Тринадцатый месяц народ на постах. Не досыта сна и не досыта хлеба. Идут эшелоны в багровых крестах. И я становилась взрослей и суровей, на донорский пункт приходя и делясь с товарищем раненым струями крови тринадцатый месяц – тринадцатый раз. Усталая мама не скажет ни слова, сухие глаза вытирает платком и знает, что надо, и знает, что снова скажу ей: – Меня посылает райком. Я детям своим передам как наследство счастливое, мирное небо мое. Пусть будет у сына хорошее детство! Но если когда-нибудь крикнут: «В ружьё!» — я выведу к поезду сына-солдата. И если заплачу – при всех, не тайком, — он сдержит меня и спокойно и свято ответит: – Меня посылает райком. 1948 |
