Зато я не так спокоен за Гюисманса[112]. Я чувствую бремя этого нелепого наследия. Его острое и умное лицо еще больше обострилось бы, увидь он меня здесь. Он поглядел бы на меня, пожалуй, благожелательно, но загадочно улыбнулся бы.

Я мечтал об Академии: все о ней мечтают, но я никогда не надеялся, что буду избран.

Слишком значительная часть моей жизни отдана мечтаниям, даже, если хотите, лени. Надо будет последить за собой. Мне кажется, что я должен работать за двоих: прежде всего, конечно, за себя и для другого персонажа, который вдруг сделался мне дорог: для Гонкуровской академии. Буду работать, чтобы хоть немного сократить расстояние между мной и Гюисмансом, даже рискуя увеличить его. Буду работать, чтобы вы не раскаивались в своем выборе. Опубликовать в ближайшее время книгу, куда я постараюсь вложить то, что есть во мне не самого худшего, — вот чем я отблагодарю вас.

Мрачное видение Буржа, расплачивающегося с извозчиком. Потом Жеффруа, совсем бледный, будто его вот-вот начнет тошнить. Жюстен Рони, который зовет меня «новичком». Потом Энник: «Вы здесь у себя». Потом Рони-старший берет меня за обе руки:

— Мы речей не произносим, но я должен вам сказать, мы счастливы, что вы в наших рядах… Талант… Характер… Порядочный человек…

— Весьма тронут, — говорю я, пожимая руки Рони.

Сразу становится не так холодно. А холодно было. Надо было поговорить с Жеффруа, чью пьесу репетируют в Одеоне. В кабинете воняет. Но я не осмеливаюсь открыть окно.

Официанты не поднесли мне букет цветов.

Заказываем обед. Декав суетится, как дневальный. На следующий обед Мирбо заказал красную капусту, жиго с горошком. Здоровенный официант записывает меню.

Конечно, они не принимают нас всерьез.

Не явились Поль Маргерит и Леон Доде: один сбежал, другой уехал в провинцию делать доклад. Должен ли я казаться обиженным? На самом деле я ничего не замечаю.

Едим мы какую-то гадость. Почему мы обедаем как снобы? Да что там! Элемир Бурж, маленький, худенький, скрытный, бедный человек, наобедал на шестнадцать франков и сорок су дает на чай. Неужели же он еще сигару закурит, которая стоит больше двадцати су?

Жюстен Рони неизменно любезен и похож на Метерлинка.

Говорят о книгах, выдвигаемых на премию, называют «Заколдованную землю» Вины), «Лотарингские земли» (чьи?) и «Обстоятельства жизни» (чьи?).

Я объясняю Жюстену, что такое Лабиш.

— Да, — говорит он. — Реализм хотел обойтись без остроумия и поэзии. И дорого за это расплачивается.

Мирбо рассказывает о войне семидесятого года. Он весьма удручен, так как ему пришлось изъять из книги описание смерти Бальзака из-за дочери госпожи Ганской, а даме, голубчик, уже восемьдесят годков! Когда Мирбо пишет, он предельно ясен, а когда говорит, чувствуется какая-то сумасшедшинка. Впрочем, внушительный мужчина. Умеет рассмешить.

Я теперь понял: это наследники. Почти все они между собой на «ты». Речь идет о том, допускать до наследства такого-то или такого-то родича или нет. Мое появление — это нечто новое. Придется заниматься только литературой.

У Рони-старшего бухгалтерская голова. Это он ведет счета, заявляет, что сигары чересчур дороги, наизусть знает, сколько осталось денег.

Шесть обедов — по одному в месяц — в течение полугода. Неявившиеся академики платят свои двадцать франков. Из этих средств создается касса взаимопомощи.

— Это еще не принято статутом, — говорит Энник, — но вы должны быть в курсе дела. Только никому не говорите. А то все набросятся.

Если Гонкуровская академия, основанная в противовес академии Французской, совершит серьезную ошибку и ее распустят, капитал перейдет к Французской академии. Рони предвидит, что нас экспроприируют социалисты.

6 декабря. Второй обед Гонкуров, назначенный на 5 декабря. Леон Доде приходит с запозданием и жмет мне руку обеими руками. И тут же его зовут к телефону. Он так и пышет здоровьем. Он пьет красное вино, не разбавляя водой, и ест все подряд. Поначалу холоден, быстрые взгляды, потом постепенно воодушевляется.

Знаменитая красная капуста, заказанная в прошлый раз Мирбо, не имела особого успеха. Один лишь Декав старается, но оставляет больше половины на тарелке.

Мирбо рассказывает, как все холмики и косогоры бессильны перед его автомобилем. Сейчас он опять начнет рассказывать о войне семидесятого года, когда французы удирали с поля боя, а пруссаки давали примеры великодушия; но разговор заходит о Премии.

Кто-то сообщает, что Поль Маргерит получил пятнадцать тысяч франков за роман, проданный «Пти Паризьен»[113] при посредничестве Виньо, секретаря Дюпюи. И Мирбо получил одно письмо от Пуанкаре, другое от Клемансо, все о том же Виньо. Леон Энник тоже, но этот застенчивый председатель нашел следующую формулу: «Ваш протеже остается моим кандидатом».

Мирбо предлагает Блюма.

— Вы, конечно, удивитесь, — говорит он, — очевидно, я буду в одиночестве.

Он отлично знает, что это не так. Доде не соглашается, а Жюстен Рони говорит, что не согласится Блюм.

Пускают по рукам лист для голосования. Забавно. Рамо получил три голоса, Виньо — три, Мозелли — три, автор «Маленькой Лотты» — женщина — всего один.

Почему Маргерит имеет право голосовать заочно? Будь он здесь, возможно, удалось бы на него воздействовать.

Один лишь Рони-старший да я делаем заметки. За обедом он сидит мрачный, Декав вышучивает его, но Рони не поддается. Он называет несколько имен, в том числе Башлена, но Жюстен заставляет его голосовать за Виньо.

И Рони-старший, чтобы прервать заседание, вытаскивает счета. Я понял, что у нас больше полутора миллионов и что наша рента останется неизменной на ближайшие девять лет. Леон Доде неистовствует больше всех, решаем обратиться к Клемансо, чтобы добиться прогрессивного увеличения ренты. Наши наследники будут иметь шесть тысяч, вот и все. Это довольно справедливо.

Последний тур проходит вяло. Мирбо колеблется. Я склоняю его в пользу Мозелли. И тут же сожаления, укоры совести. Если будут голосовать еще раз, Мозелли не пройдет. Он только потому и может пройти, что мы шестеро не хотим голосовать за Виньо.

Мы с Жеффруа требуем, чтобы в будущем году голосование проходило на двух заседаниях. Леон Энник говорит мне:

— Это почетное голосование, которое сохраняет некоторый «народный оттенок» нашей Академии.

Они считают, что в Париже нет хорошей говядины. Леону Доде привозят мясо из Турени, а Мирбо — баранину из какой-то другой страны, названия которой я не упомнил.

Бурж ужасающее ничтожество. Жеффруа болен и простонароден, еле дышит от восторга перед Клемансо, который совсем не платит ему тем же.

Сегодня утром ко мне явился юный кандидат и спросил, каковы его шансы.

— Все возможно. Как ваша фамилия?

Оказывается, это автор «Обезьяны Запада»[114].

10 декабря. Не помню где, кажется во Флоренции, Гитри стоял и смотрел на чью-то картину «Тайная вечеря». К нему подходит его спутница, смотрит на картину не отрываясь. «Из любезности, что ли? — подумал Гитри. — Или все-таки ее покорила красота?» Вдруг она говорит:

— Видишь кошку?

И в самом деле, у ног Иисуса Христа сидит на полу кошка.

* Любовь, занимающая в жизни лишь небольшой уголок, занимает в театре всю сцену.

17 декабря. Написать книгу, где, сохранив форму «Паразита», окончательно разделаться с семьей: с папой, с мамой, сестрой, братом, женой и детьми.

23 декабря. Злость подтачивает. Берегитесь, не то хамы доведут нас до могилы.

26 декабря. Чтобы быть ясным, надо прежде всего самому иметь потребность в ясности.

3 января. Одно только убеждение крепнет во мне: все зависит от работы. Ей я обязан всем, и она великий регулятор жизни.