— Вас позовут, сержант, когда вы понадобитесь.

— Спасибо, господин лейтенант.

Сегодня утром я прошел вдоль нашей колонны. Я отдавал честь офицерам, и почти все они отвечали на мое приветствие с каким-то презрением. Наконец я заметил, что две пуговицы у меня не застегнуты.

Я люблю все, вплоть до пения сороки. О, эта потеря чувства самого себя. Достаточно солнца и деревьев, и я забываю жену и детей.

Они орут на солдат — солдаты ведь служат только родине, но они приторно любезны с денщиками, которые чистят им платье.

Я боюсь этого слуги: он наверняка предложит мне стаканчик вина.

Единственное решение всех моральных проблем — это покорная печаль. Да, мой дражайший глупец. Вообрази себе, что эта молодая дама в трауре, прогуливающаяся по аллеям парка, прочла твоего «Рыжика». Вообрази, будто она любит автора. Вообрази, будто шагающий с ней рядом лейтенант говорит: «Это Жюль Ренар, наш связной велосипедист, он пишет в газетах». Вообрази, будто, услышав твое имя, она испытывает огромную радость, велит подозвать тебя, бросает ради тебя своего лейтенанта. Твое сердце бьется. Тыс трудом удерживаешься, чтобы не выпрыгнуть из окошка.

И, дражайший мой глупец, ты сейчас повезешь на велосипеде приказ командира бригады полковнику 13-го полка, но воображаемая тобой сценка делает тебя счастливым. Лейтенант сам воспользуется дамой и поостережется назвать ей твое имя. Да какое имя-то?

— А ваш велосипедист грамотный? — спрашивает капитан.

Другие, впрочем, уже знали меня наизусть и сейчас же стали называть: мосье Ришар.

Треск выстрелов, словно ломают связку хвороста.

* Меня провожали на воинский сбор криками: «На Берлин! На Берлин!»

* Мучиться от одиночества и искать его…

1 января. Сегодня в сумерках мне вдруг запало в голову написать себе в подарок к Новому году книгу под названием, которое мне очень нравится: «Привычки, вкусы, мысли тридцатилетнего». Уверен, что получилась бы прекрасная и нужная книга, которая прославила бы меня.

Но, во-первых, мне уже не тридцать лет. Мне почти тридцать три, но я настаиваю на этом названии и не думаю, чтобы за три года я так далеко ушел вперед.

Ни под каким предлогом я лгать не буду.

Я задаю себе вопрос: что я люблю? Что я собой представляю? Чего я хочу? И я отвечу со всей искренностью, ибо прежде всего я хочу стать ясным себе самому. Я не считаю себя ни человеком низким, ни наивным. И в самом деле, я буду разглядывать себя в лупу.

У меня нет другой потребности, кроме как говорить правду. Полагаю, что никто никогда ее не говорил, не исключая великих. Хорошо ли говорить правду — не важно.

Будет ли правда интересной, увлекательной, ободряющей? Вот уж действительно все равно! Будет ли она полезна? Какое мне дело! Только не воображайте, что, обозвав меня эгоистом, вы нанесете мне оскорбление! Вы, чего доброго, упрекнете меня в том, что я дышу. Если бы я был знаком с Юлием Цезарем, стал бы я рассказывать о его жизни, а не о своей? Нет, не думаю, или же я сделал бы из него столь же мелкий персонаж, как и я сам. Не желаю себя возвеличивать. Я крепко держу себя в руках и не выпущу, пока не распознаю до конца.

Уж не воображаю ли я себя оригиналом? Мне интересно знать, что такое человек, похожий на всех прочих.

…Другие играют сами с собой. Я устремляю на себя серьезный взгляд, и мне вовсе не хочется смеяться. Но я сумасшедший. Я люблю порядок, и мне не так-то просто подсунуть фальшивую монету.

Если мне случается улизнуть от себя, я вижу себя смутно, кладу перо и жду.

— Вы просто близоруки.

— У меня такое зрение, какое мне дала мать. Тут я бессилен.

— Но вы предложите вашу книгу издателю?

— Да, когда я ее кончу, но пока я не напишу слово «Конец», я не буду думать ни об издателях, ни о деньгах, ни об успехе.

Я не отрекаюсь от честолюбия. Этот огонь горит во мне, тлеет и все-таки не гаснет.

Человеку, влюбленному в правду, нет нужды быть поэтом или великим. Без всяких усилий со своей стороны он и поэт и велик.

Но хватит ли мне — не мужества (мужества хватит!), а каждодневного терпения?

* Тридцатилетний человек. Не то чтобы я считал этот портрет окончательным. Надеюсь, что в шестьдесят я буду совсем иным и начну писать портрет заново…

Не следует давать физического портрета. Вспышки чего угодно: доброты, таланта, скромности, героизма, жертвенности, и ничего постоянного, кроме подспудного эгоизма.

Не хочу себя ни чернить, ни обелять.

Нет ничего более жгучего, чем то хладнокровие, с каким я пишу эти строки.

У меня хватает мужества выставить себя голого и смотреть в упор, но я отнюдь не красавец и стараюсь глядеть на себя без удовольствия.

Пусть моя книжечка будет руководством для молодых людей, которые ищут себя ощупью! Я даю им идею и метод.

3 января. — Я сейчас видел падающую звезду, — говорит Филлип. — Она упала в том конце сада.

* Писать для детей охотничьи рассказы, от имени зайца.

4 января. Завтрак у Ростана. Так как я заметил Бауэру, что мне противны те, кто выступает против мэтров, а прислугу выгоняет, предупредив ее всего за три дня, Бауэр, почуяв намек, возразил, что, не имея широких взглядов, я смешиваю две совершенно различные вещи: жизнь и идеи, что достаточно соблюдать последовательность в идеях и незачем стремиться привести свою жизнь в согласие с идеями. Оно и видно, этим он мне и противен.

* Обозрел всю современную литературу. Вывод — ни одного писателя, которого стоило бы знать.

6 января. Я не особенно люблю Сару Бернар в ролях травести: эти букли, круглое лицо… Но, мадам, в пятом действии «Лорензаччо» вы были подлинной царицей иронии, и вы всякий раз преподаете вашему Жюлю Ренару хороший урок, который идет ему на пользу. Я искал у Рыжика вшей, а теперь мне хочется искать звезды.

8 января. Столь же ревнивый в восхищении, как в любви. Если ты не считаешь, что я умею восхищаться тобою лучше, чем все прочие, я вообще перестану тобой восхищаться.

* Смех Плавта. В нем есть что-то деланное, нервное, не совсем искреннее; таков часто и смех Мольера, какой-то особый смех, искусственный, вымученный, запутывающий следы. Он рождает в нас ответный смех — фальшивый, с подвизгиванием.

9 января. «Друзья Верлена просят вас присутствовать на мессе, которая будет отслужена за упокой его души в годовщину смерти 15 января 1897 года в церкви св. Клотильды, в часовне Пречистой Девы, ровно в десять часов, аббатом Мюнье, первым викарием».

Кажется, сказано ясно, а я не понимаю.

Если бы мы умели молиться, позволительно было бы вступиться перед богом за Верлена. Но какая нелепая мысль — заставить молиться таких верующих, как мы, за такую душу, как душа Верлена.

— Говорите о себе!

— Ах, оставьте меня в покое!

* Подняв воротники пальто, они воображают, что сидят в своей башне из слоновой кости.

13 января. Обед у Мюльфельда. Так как присутствующие дивятся и пугаются преждевременной зрелости молодых (см. сегодняшний номер «Эко де Пари», где помещен манифест «натуристов»[58] за подписью господ Буэлье, Поля Фора, Андре Жида, Мориса Леблона и Фернана Вандерема), мосье Ванор говорит:

— Талант этих молодых — нечто вроде подражания любителей игре актеров. Может обмануть и ошеломить, но дайте настоящую роль этим подражателям, и ничего не получится. Начинают они как великие революционеры в искусстве, а потом мирно занимаются своей медициной.

* Как жаль, что, очутившись в свете, я цепенею, забочусь лишь о том, какое произвожу впечатление, вместо того чтобы наблюдать.

* Мне вечно говорят: «Вот у меня есть дядя, он вам такое сможет рассказать!» — «Я должен познакомить вас с моим кузеном, занятный тип!» Они предлагают мне всех членов своей семьи. А по мне, интереснее обыкновенная корзинка.

15 января. Я просто болен желанием попасть на Луну.