— Я слышал, что вы резко говорили с Жоресом накануне его дуэли.

Начинают петь. Кричат дети. Присутствующих обходит мальчик и взимает с каждого по десять су. С меня денег брать не хотят. Я — гость. Я сижу как чужой, может быть, из-за ленточки в петлице или из-за того, что у меня слишком скромный вид, — вид человека, мнящего себя знаменитым.

22 декабря. Профессиональная тайна, а у них и профессии-то нет.

26 декабря. Я еще не настолько презираю театр, чтобы в нем преуспеть.

1 января. Филипп. Уши у него отморожены, горят и шелушатся.

Вся деревня дрожит от холода.

* В Мариньи. Беседа о Викторе Гюго. Спрашиваю: продолжать ли? Слышу: «Да, да. Хоть всю ночь».

Холод. Географические карты, развешанные на классной доске, еле видны во мраке. Единственная лампа. Все толпятся возле печки.

Поэт Понж представляет меня присутствующим и зачитывает свою речь по бумаге. Господин Руа не делает мне комплиментов, но он слышал одного, «который тоже хорошо говорит».

* — Мне холодно.

— На то и зима, чтобы мерзнуть, — отвечает богач.

* Зима. Оконные стекла, расписанные Валлотоном.

* Даже ветер и тот замерз.

* Лед на лугах, как разбросанные осколки разбитого зеркала.

* Им хочется увидеть душу огня.

Огонь в очаге, который то и дело гаснет, с которого ни на минуту нельзя спускать глаз, — их единственный собеседник.

* Корова. Приходится задавать ей корм в три приема. Иначе она все сено затопчет в подстилку. Это не то, что лошадь.

7 января. Простая жизнь. Нам нужен слуга для того, чтобы запирать ставни, зажигать лампу, а ведь всякий честный человек должен сам черпать удовольствие в этом несложном домашнем труде.

* Бывают часы, когда, сам не знаю почему, мне хочется себя наказать.

9 января. …У того, кто является социалистом от рассудка, могут быть все недостатки богатых; социалист чувства должен обладать всеми добродетелями бедных.

* — Я более уверен в Жоресе, чем в самом себе, — говорит Леон Блюм. — Это человек абсолютной честности.

Он смел во всем, но стыдлив. Его коробит от грубостей Вивиани[93]. Он никак не может привыкнуть.

Он живет интересами семьи. Жена не понимает его, но гордится им, как гордится своим мужем жена сборщика налогов или субпрефекта. То, что его дочь крестили в церкви, — это победа жены и тещи. Возможно, что так было условлено при заключении брака.

Он в фальшивом положении, и сам его всячески осложняет. Все вокруг используют его, чтобы обделывать свои собственные дела. Социалисты его предают, а республиканцы эксплуатируют.

— Это великий писатель, — говорит Леон Блюм.

— Да, — говорю я, — это человек великих дарований. Ему следовало бы написать две-три поэмы в прозе. Эта тонкая работа научила бы его остерегаться словесного изобилия.

12 января. Бурже психолог! А вы прочтите хоть одну страницу Тристана Бернара или мою!

13 января. В моем остывшем сердце несколько редкостных красивых чувств, словно птицы с маленькими лапками прогуливаются по снегу.

* Заметили ли вы, что если женщине говорят, что она хорошенькая, она всегда верит, что это правда.

* — Что, в сущности, вы ставите женщинам в упрек?

— Я считаю, что женщины глупы.

— Возможно, только некоторые.

— Нет, все! Все, с которыми мне приходилось беседовать.

— Значит, у вас ни разу не было с женщиной интересного разговора?

— Нет, были.

— А остроумного?

— И остроумные были.

— Тогда в чем же дело?

— Дело в том, что это еще не доказательство в пользу дам, ведь это я лез из кожи, чтобы поддерживать с ними остроумную и интересную беседу.

16 января. У Ростана был свой кучер, который возил только его. Ростан ужасно его жалел. Когда он после театра ужинал, то не мог без содрогания думать о том, что кучер мерзнет на козлах, мокнет под дождем далеко за полночь. Эта мысль отравляла ему все удовольствие. Поэтому он приказывал поднести вознице стакан грога и сказать, чтобы тот ехал домой, хозяин, мол, наймет фиакр.

Как-то ночью кучер ввалился в кафе и заявил «мосье», что уходит. Обозлился, что его не принимают всерьез.

20 января. Сжимать свою жизнь так же интересно, как и раздвигать ее вширь.

21 января. В театре Эвр. Идет «Джоконда» д’Аннунцио. Строфы про белый мрамор звучат красиво, да и то лишь потому, что мы считаем мрамор более шикарным, чем обычный строительный камень…

В первом, слащавейшем акте Леон Блюм позади меня дает сигнал к аплодисментам.

— Ренару это не нравится, — говорит он.

— Не нравится.

— Но это же лирика, красота.

— А по-моему, это пустячки.

— Вы, кажется, сердитесь, — говорит он.

— Да, меня сердят ваши восторги.

Он доказывает мне, что между нами непроходимая пропасть, которую я, впрочем, и не собираюсь преодолевать.

Второе действие. Я аплодирую строфе о мраморе. В своей ложе Мендес заявляет: «Как это прекрасно», — и аплодирует, стуча тростью.

— Ага! А почему вы вдруг зааплодировали? — спрашивает меня Блюм.

— Потому что, по-моему, это хорошо.

В антракте.

— Да, — говорю я, — строфа неплоха. У д’Аннунцио, не спорю, есть известное чувство пластической красоты, но нравственная его красота оставляет меня холодным. Его страдания меня не трогают. И плевать мне на его скульптора!

— Вы нарочно себя сдерживаете.

— Нет. Я возражаю против вашего преклонения перед этим итальянцем, тогда как у нас есть Виктор Гюго, у которого на каждой странице по двадцать таких «мраморных» красот.

— Ну ладно, Виктор Гюго, а после него кто? — возражает он. — Только один д’Аннунцио и есть.

— Далеко ему до этого «после», — говорю я. — Я предпочитаю Готье, Банвиля.

— Нет, — протестует Блюм.

— Во всяком случае, таких, как Бодлер, Верлен.

Я поворачиваюсь и нечаянно толкаю трость, не заметив, что Блюм упирается в нее подбородком. Очевидно, ему очень больно.

— Надеюсь, зубы уцелели?

— Да, но зато губа рассечена.

— Я просто в отчаянии! Но вы сами виноваты, кто же так держит трость!

— Вы правы, — подтверждает его жена.

Потом снова начинается спор, еще более резкий.

— Вы хоть читали пьесу? — спрашивает он меня.

— Нет. Но я слушаю.

— Там множество очаровательных мест.

— Какие же именно? Процитируйте хоть что-нибудь.

— Не помню, — говорит он. — Кстати, актеры играют ужасно плохо.

— Я и чувствую и мыслю иначе, чем вы, потому что вы человек умный, даже чересчур, а человек чересчур умный — плохой ценитель искусства.

— Разве? — спрашивает мадам Блюм.

— Какая чепуха! — говорит он.

— Вовсе не чепуха! Чтобы не попасть впросак, вы стараетесь непременно все понимать. Вы в плену любых эмоций. То, что идет от ума, у вас получается очаровательно, но одновременно ваш ум уводит вас от главного, и сразу понимаешь, что вы не менее умно стали бы говорить обратное.

26 января. Холод, который идет у меня изнутри.

27 января. Добывать свою славу в поте лица своего.

28 января. Спящая, застегнутая на все пуговицы кошка.

30 января. Конечно, есть плохие и есть хорошие минуты. Но наше настроение меняется чаще, чем наша фортуна.

* Я сектант, признаюсь в этом. И не уважаю то, что нахожу глупым.

31 января. Воробьи на краю печной трубы: не смеют войти внутрь.

* Красота похлебки. Морковка, репа, луковица, гвоздика, как гвоздиком пронзившая луковицу, чеснок, лавровый лист, лук-порей на своей ниточке, листок сельдерея.

— Да, — гордо говорит Маринетта, — и все это кипит, как в кулуарах министерства.

8 февраля. Прогулки с Маринеттой. Какой-то старик со своим слугой, прилично одетым и выступающим чуть впереди своего хозяина.

Какая-то старая дама с идиотским лицом и в шляпе, как у мушкетера.