Она была жива, когда он повесил ее за ноги, когда распанахал ей горло. Яркая артериальная кровь выстрелила мощной струей, вспенилась, а потом стекала по лицу в такт с последними ударами сердца.

Шацкому впервые в жизни захотелось во что бы то ни стало увидеть преступника в зале суда. Даже если для этого придется с перепоя осматривать каждый гребаный символ, созданный человечеством на протяжении всей своей истории.

Он вернулся к компьютеру, записал все, что нашел о руне «эйваз», и засел за национальные символы. Подумал, что, пожалуй, правильнее искать не еврейский, а антисемитский след. Читая национальные порталы, не верил своим глазам – он ожидал призывов вроде «Ублажить жида топором!» или «Голубцов в газовую камеру!», с рисуночками в духе довоенных антисемитских пасквилей, а тут – стильные, хорошо отредактированные сайты. Но руны с его фиговиной, как на грех, нигде не было. Был Щербец[36], был символ Фаланги[37] и кельтский крест скинов, безусловно, как знак запрета для тех же самых голубцов. Он уже собирался все похерить, но – долг превыше всего! – кликнул в сервис malopolscy-patrioci.pl. И шумно, с облегчением выдохнул. В шапке сайта, рядом с гербом Польской Республики красовалась руна с его фиговиной, что бы она ни означала.

– Аллилуйя! – воскликнул он, и в ту же секунду в дверь просунулась рыжая головка Соберай.

– Хвалите Господа, – докончила она осанну Всевышнему. – Утром я описала наш загадочный значок мужу, он сказал, что это родло – символ Союза поляков в Германии. Нам бы стоило вернуться в школу, говорит, раз мы этого не помним. Я покопалась немного и… у тебя есть время?

Шацкий быстренько позакрывал все окошки на мониторе.

– Естественно, я разбирал бумаги. Ну конечно же родло, вчера, я, пожалуй, сильно перетрудился, раз мне это не пришло в голову.

Соберай кинула ему многозначительный взгляд, но промолчала. Уселась рядышком в обволакивающем облачке парфюма, облачке довольно-таки фруктовом, не в меру фруктовом для ранней весны, и разложила на столе распечатанные страницы. На одной из них родло было наложено на карту Польши.

– Взгляни-ка, Теодор. – Он позабыл, кто к нему так в последнее время обращался, разве что учительницы в школе. – Загадочная половинка свастики с такой штуковиной – это символ Вислы, видишь ее очертания на карте Польши? Вправо, потом наискосок вверх-вверх-вверх и потом снова вправо. А штуковина – это место, где Висла протекает через Краков. Символ возник в тысяча девятьсот тридцать третьем году, когда к власти пришел Гитлер. Тогда нацисты ввели свастику, а на все другие символы, кроме ими же одобренных, наложили запрет. О нашем Белом орле[38] лучше было не заикаться, его строго-настрого запретили еще в прусские времена. И что придумали наши дошлые землячки в Германии? Они придумали этот значок и говорят немцам: вот половинка свастики, немцы строят умное лицо, кивают, дескать, да-да, это имеет смысл, у настоящих немцев своя целая, непревзойденная свастика, а у поляков в Германии только половинка, гут, гут, ошен хорош польский свиня. Ферштейн?

– Чего же тут не ферштейн, я все ферштейн, – процитировал Шацкий «Мишку»[39].

– Понятно, для наших это полная противоположность того, что собой представляла свастика. Родло было и остается символом связи немецких поляков с родиной, символом Союза поляков Германии.

– А название? От «рало»?[40]

– Нет, это неологизм, составлен из слов «семья» и «герб»[41], ясно? Первый слог – от слова «семья», второй – от слова «герб».

Шацкий кивнул.

– И что? Союз все еще существует?

– Насколько мне удалось разузнать, не только существует, но и активно действует, их центр находится в Бохуме. Организация призвана поддерживать поляков, представлять их интересы в различных учреждениях, помогать в трудных ситуациях, это своего рода неправительственное консульство. Среди членов сильно укоренилось национальное сознание, ведь союз возник в двадцатые годы, и им предстояло действовать во время расцвета нацизма, догадываешься, наверно, что это значит.

– Конфискация имущества, аресты, расстрелы, лагеря смерти.

– Именно. Поэтому сегодня родло является также символом мученичества, непреклонности, всего, что польское, его охотно используют националисты, например, несколько харцерских[42] отрядов.

– «Националисты» в смысле: «Он и она – нормальная семья»?[43]

– Нет, скорее разумные националисты, патриоты.

– Разумные националисты?! – фыркнул Шацкий. – Теперь играем в оксюмороны?

Соберай пожала плечами.

– Может, в Варшаве оно и не модно, но в глубинке некоторые гордятся тем, что они поляки.

– Не далее как вчера ты мне объясняла, что житье настоящего поляка в Сандомеже имеет довольно темную изнаночную сторону.

– Забыла добавить, что между нелюбовью к какому-то народу и поджогом его синагог существует предостаточно пространства, которое могли бы обустроить трезво мыслящие люди.

Шацкому не хотелось спорить. Он не любил людей, одержимых хобби, мало того, он их побаивался. А «народ» в его понимании – это хобби. Страсть, ни к чему не пригодная, от которой толку, как от козла молока, но которая так поглощает человека, что при неблагоприятных условиях может привести к беде. Шацкий придерживался мнения, что прокурор не имеет права отождествлять себя с народом, он обязан ни во что не верить и не предаваться отуманивающей разум страсти. Кодекс составлен однозначно, он для всех одинаков, ему безразличны вера и национальная гордость. А прокурору полагалось быть слугой кодекса, блюстителем закона и правосудия.

Соберай встала, подошла к окну и оперлась о подоконник.

– Кстати, о музыке, – бросила она, глядя в окно.

Шацкий выглянул – по другую сторону улицы стоял фургон «Польсата»[44], техники возились с «тарелкой» на крыше. Ну что ж, не его это цирк и не его обезьяны. Он продумывал следующие шаги. Эльжбета Будникова зажала в руке значок Союза поляков в Германии, его также использовали некоторые патриотические и националистические организации. Нужно будет поговорить со здешними националистами, если таковые вообще имеются, проверить харцеров и деятелей правого толка.

– Ежи Шиллер – почетный член Союза поляков в Германии, – произнесла Соберай тихо, словно обращаясь к себе самой. – Дело становится все более странным.

– Кто таков Ежи Шиллер?

Рыжая головка прокурора Барбары Соберай медленно повернулась в его сторону. Случались минуты, когда она казалась Шацкому такой хорошенькой, такой красивой своей женственной, невульгарной, ненахальной красотой. Так было и сейчас. Хотя на ее милом лице рисовалось удивление и недоверие, будто он спросил, кто был предыдущим Папой Римским.

– Шутишь, что ли?

Шацкий выслушал все, что Соберай могла рассказать о Ежи Шиллере, и как только она вышла, позвонил Вильчуру и попросил немедленно приехать. Срочно требовалось противоядие против похвал, какие расточала его веснушчатая коллега. Из ее рассказа возникал образ красавца, патриота, идеального бизнесмена, аккуратно платящего немалые налоги, знатока искусств, эрудита и джентльмена. Словом, еще один непорочный человек в Сандомеже – городе людей безупречных, праведных, честных и благородных, которые только иной раз подцепят на вилы какого-нибудь еврея или кому-то перережут глотку, а труп забросят в кусты.

Вильчур с покрасневшим носом на желтоватом лице, не снимая плаща, погрузился в кресло. Он принес с собой влагу и холод. В комнате сразу стало темнее, Шацкий включил настольную лампу и объяснил, в чем дело.