– Знаете ли вы такой тип крикуна-общественника, который не выносит возражений и вечно со всеми воюет, организует крестовые походы?

Шацкий кивнул.

– Это как раз тот тип. Прав ли он или нет, он у всех сидит в печенках. Я знаю людей, которые голосовали как он хотел, лишь бы тот отвязался. Чтоб не выматывал кишки, не вызванивал по ночам, не бегал по газетам.

– Как-то маловато, – отозвался Шацкий. – Общественник, проедающий всем плешь, занимающийся мелким провинциальным жульничеством, – всего этого мало. Ему ведь никто не проколол шины, не разбил стекло, не убил собаку. Ему зверски и неслучайно зарезали жену.

Соберай оценивала жертву однозначно. Прекрасный человек, без недостатков, добрая, с открытым сердцем, даже если муж ее во время своих крестовых походов и бывал слишком агрессивен, возбуждая злость, то при ней народ становился мягче. Она помогала, советовала, устраивала. Ходячая земная добродетель с самым что ни на есть благородным сердцем. Прокурор Соберай пела ей лишенные объективности дифирамбы, а потом разрыдалась. Неловко, но все-таки довольно убедительно. Тем временем с информацией от Вильчура у Шацкого возникли трудности. Что-то не стыковалось. Он еще не знал, что именно, но что-то было не так.

– Мать Эльжбета от ангелов, так ее называли, – проскрипел Вильчур.

– Ненормальная?

Вильчур покрутил головой.

– Никоим образом. Олицетворенная добродетель.

– В сегодняшнем рассказе выглядела ненормальной.

– Об этом знаете только вы и я, и она тоже знала. Поэтому и ненавидела это прозвище. Но так ее называли, думали, что ей приятно. Буду с вами откровенен: она заслужила любой комплимент. Она была действительно славным человеком. Повторяться не буду, но наверняка все, что вы о ней услышали и что вам еще предстоит услышать, – все это правда.

– Может, она раздражала людей? Слишком много было в ней от общественницы? Или католички? Редко ходила на ярмарки и народные гуляния? Это Польша, должны же ведь ее за что-то ненавидеть, подпускать шпильки у нее за спиной, чему-то завидовать.

Вильчур пожал плечами.

– Нет.

– Нет и точка? И конец блестящего анализа?

Полицейский поддакнул и оторвал фильтр от сигареты. А Шацкого охватило чувство полного поражения. Он захотел в Варшаву. Сейчас же. Немедленно.

– А отношения между ними?

– Вы, по всей видимости, знаете принцип, по которому люди спариваются: красивые с красивыми, глухие с глухими, расточительные с расточительными. А Эльжбета Будник была на две-три головы выше его. Как бы вам объяснить… – Вильчур задумался, из-за чего лицом стал смахивать на труп или упыря. В тусклом освещении пиццерии, за завесой сигаретного дыма, он выглядел словно не вполне ожившая мумия. – Люди терпят его только потому, что он – ее выбор. Думают: ладно, пусть будет ненормальный, но в сумме-то он ведь прав, а если рядом с ним такая женщина, то плохим он быть не может. И он это знает. Знает, что к нему так относятся вопреки его характеру.

Соберай сказала: «Как бы мне хотелось, чтобы нашелся такой мужчина, который был бы в меня влюблен столько лет. Хотелось бы каждый день видеть обожание в чьих-то глазах. Со стороны можно было подумать, что они не подходят друг другу, но это была прекрасная пара. Такой любви и обожания пожелать бы каждому».

– Он обожал ее, но в его обожании было что-то грязное, – сочил свой яд Вильчур, – что-то, на мой взгляд, хищное и липкое. Моя благоверная несколько лет назад работала в больнице, и выяснилось, что Будникова не может иметь детей. Она была в отчаянии, а ему – трын-трава. Сказал, что, по крайней мере, не придется ни с кем ее делить. Наверняка это была страсть. Но вы ведь знаете, как оно бывает со страстями.

Шацкий знал, но ему не хотелось соглашаться с Вильчуром, поскольку тот все меньше ему нравился, и всяческое братание с таким типом казалось ему омерзительным. Да и продолжать дисскусию не хотелось. Два человека рассказали ему сегодня многое о Будниках, но у него сложилось впечатление, что он ровным счетом ничего о них не знает. Не нужны ему эти эмоционально окрашенные сведения.

– Вы допросили Будникa? – спросил он под занавес.

– Он в страшном состоянии. Я задал ему пару формальных вопросов, остальное оставил вам. За ним установлено наблюдение.

– Где он был вчера?

– Дома.

– А она?

– Тоже дома.

– Не понял?

– Он так утверждает. В обнимочку смотрели телевизор и заснули. Утром, когда он встал попить, ее и след простыл. Прежде чем успел всерьез обеспокоиться, позвонила Баська Соберай.

Шацкий не верил собственным ушам.

– Ерунда какая-то. Непроходимая глупость, такого я в своей карьере еще не слыхал.

Вильчур кивнул.

Прокурор Теодор Шацкий выбросил из холодильника залежавшиеся остатки ветчины и сыра, начатую баночку паштета, недоеденный помидор и на секунду задумался над содержимым сковороды – в результате и позавчерашний соус болоньезе тоже угодил в помойку. Большая часть того, что приготовил. Он все время готовил слишком много, на семью из трех человек плюс случайные гости. Однако в Сандомеже у него семьей не пахло, не пахло и друзьями, знакомыми, гостями. Иногда он приказывал себе сварить что-то только для себя одного, но стоять в одиночестве у плиты, а потом в одиночестве поглощать свою стряпню было мукой. Он пробовал есть при включенном радио или телевизоре, но имитация присутствия живого человека только усугубляла положение. Кусок застревал в горле, а само поглощение пищи связывалось у него в голове с каким-то депрессивным занятием, так что после еды он еще долго приходил в себя. И с каждым днем становилось хуже.

В магазин он шел как на заклание. Учился покупать все меньше и меньше. Вначале, как и с готовкой, он по старой памяти покупал как всегда. Он привык: сколько ни купи, все исчезнет из холодильника. Кто-то сделает себе бутерброд, кто-то вернется голодный, кто-то вечерком перекусит у телевизора. Здесь же он был один. Сначала он отказался от расфасованных продуктов. Копченостей и сыров в упаковке оказывалось для одного слишком много. Стал покупать развесное, но по-прежнему слишком много. Двести граммов ветчины, сто пятьдесят, сто. Как-то он стоял возле кассы в занюханном магазине на Рыночной площади. Одна булочка, творожок, апельсиновый сок в маленькой упаковке, пятьдесят граммов мясного рулета, помидор. Продавщица пошутила: кажется, у нас аппетита нет. Он вышел, не проронив ни слова, по дороге еще как-то держался, но дома, готовя себе завтрак, прослезился, а когда уселся за тарелкой с двумя бутербродами, впал в истерику, не мог остановиться, не мог оторвать помутневшего взгляда от бутербродов с рулетом, слезы катились по лицу, а он выл, раскачиваясь взад-вперед, осознавая, что потерял все, что любил, и этого уже не вернешь.

С отъезда из Варшавы он похудел на пятнадцать килограммов. Здесь его не знали, подозревали, что он всегда был дохлятиной. Но костюмы на нем висели, воротнички отставали от шеи, а на ремнях ему пришлось сделать парочку дырок раскаленным над газом гвоздем.

Он носился с мыслью уйти с головой в работу, но здесь столько работы не набиралось. Возвратиться в Варшаву – но к чему? Найти кого-нибудь, кто не просто бы согрел его постель? Но на это не осталось сил. Он частенько лежал, размышляя. Порой ему казалось, что отпустило, что он ощутил твердую почву под ногами, но именно в тот самый момент земля осыпалась, и он снова отступал назад. А по другую сторону пропасти осталась прежняя жизнь, там пребывали Вероника, Хеля, Кузнецов, друзья. Там был свет, шум и смех. Наступал очередной день, земля под ногами опять осыпалась, и ему снова приходилось отступать. В конце концов темнота окружила Шацкого со всех сторон, и он смирился с тем, что так останется до скончания веков.

Он налил в сковородку немного воды и поставил ее на плиту. Потом вымоет.

Так не должно быть, размышлял он, позабыв, что вбивает себе это в голову каждый день. Так быть не должно! Люди после разводов находят общий язык, порой даже дружат, вместе воспитывают детей, Деми Мур была на свадьбе у Брюса Уиллиса, а он у нее; чтобы быть семьей, необязательно спать в одной постели и жить под одной крышей. Ведь он, Вероника и Хеля навсегда останутся семьей, что бы ни случилось.