«Роза красная в садочке», — напевает она, а потом молчит и молчит в темноте, и сказала только раз: «Ты понимаешь, — это мне, — ты понимаешь меня, Мак», — и, конечно, я понимаю, уж торчал довольно в Мизере и смотрел на витрины, и один раз я нес улиток в магазин «Дерунгс и Кº», и много девушек шло по улице, и у них были венки, а позади… но она сказала: «Нет, не это, Мак», — и опять засмеялась, и вдруг начинает тяжело дышать и ничего не говорит, а только дышит, а потом говорит: «А знаешь, как больно…» — и стонет в темноте, и что-то шепчет, а я ничего не пойму. «В этой каморке на колесах, в этой пещере, сейчас… нет, нет, а как больно, только глубоко дышать и ждать, Мак, Мак, но это уже прошло, — и снова заговорила: каждую ночь два часа, и все время перед тем, как лечь спать, я вставляла доски, как были, а выкопанную землю в мешок… семь месяцев в затемненной спальне, и зима прошла, а дядя Юли говорит мне: „Здравствуй, Принцесса!“ — но я думала о троице, на троицу будет наша свадьба, и мой жених, и мое платье…»

Каждый день по нескольку часов и всегда одно и то же, а в промежутках еще и смех и глухой топот маленьких ног, когда они пробегают по мосту через Ааре. И все время этот запах разогретого толя, запах воды с речки, запах мокрого дерева, а с завода — запах пыли. Когда я возвращался сюда вчера вечером в белесом свете луны, я вспомнил, что я ощутил, когда в первый раз вместе с Маком спускался по Райской Аллее: Мизер, подумал я, ведь я вернулся, я в Мизере, а Мак шел рядом и тащил мой чемодан, и вдруг я услышал голоса Розы и моей бабушки, и глухие удары в подвале, и шум мотоцикла на Бастианплац перед окном; я ощутил запах Ааре, вкус цементной пыли на языке, ночной перезвон в церкви капуцинов, ненавистные школьные звонки, отдаленный шум цементного завода, доносящийся с Триполисштрассе в жаркие летние дни, — все это я ощутил одновременно, это был Мизер, здесь ничего не изменилось, так, по крайней мере, я думал поначалу, и только когда мы подошли ближе, я лучше рассмотрел завод, — он все отчетливее проступал из тумана, — и понял, что завод изменился. Он вырос. Я провел два дня в моей новой квартире, отдыхая после дороги. Было часов одиннадцать, когда я вновь поднялся по ступенькам подвала Иммануэля Купера, и тем временем моросящий дождь сменился летней жарой; грохот от воронки доносился и сюда, и тут я впервые увидел пыль. В день моего приезда все было одинаково серым от дождя, обыденным, серым и грязным, но теперь здесь, во дворе дома Купера, на крышах автомобилей на кладбище, на обоих сараях, на Райской Аллее и по ту сторону дороги на штабелях труб — всюду лежала эта сухая пыль, ослепительно белая в лучах солнца. Я дошел до виадука, постоял перед вокзалом в мерцающих лучах солнца, посмотрел на мост через Ааре, на безвкусные фасады административных зданий на той стороне, на старый город слева, все еще густо заселенный, на серое здание тюрьмы, выходящее на Бастианплац, на каштаны по берегу реки и подумал, что изменилось здесь только одно. Несколько высоких домов в отдалении, правда, были построены, по-видимому, не так давно, и их силуэты, черные на фоне заката, совсем не вписывались в общую картину города. Но даже если бы они и вписывались в Мизер, даже если бы Мизер, этот небольшой городок у отрогов Юры, заполнился вдруг новостройками, он все же остался бы самим собой, сонным и благополучным городком, защищенным от всех ветров; дело было не в новостройках, изменилось что-то другое, изменился цвет, цвет фасадов, цвет крыш, цвет каштанов. Все стало белесым от пыли и дыма из заводских труб, это показалось мне тогда немного странным, я быстро сделал несколько снимков, потом вернулся в свой подвал. Ну а вчера, когда я возвращался от Коппы и все было залито лунным светом, я прямо-таки испугался — таким белесым, таким известковым казалось все, и я был рад, когда наконец добрался сюда. Здесь, по крайней мере, ночью так темно, что ничего нельзя увидеть, разве только блики на воде Ааре. Только куницы меня беспокоят, и когда я перестаю говорить и пытаюсь уснуть, я снова слышу, как они что-то грызут, мне иногда кажется, что они подгрызают снизу столбы; честное слово, когда они начинают работать зубами, столбы хоть и еле заметно, но все же шатаются. Я чувствую это: когда столбы покачиваются от волн, это бывает совсем по-другому.

Как быстро и плотно оседает эта цементная пыль, я понял еще тогда; помню, раз Мак снова был у меня и смотрел, как я работаю. Мы стояли в темной комнате, Мак, как всегда, возбужденно и тяжело дышал, а я держал в проявителе какой-то снимок завода. Быстро обозначались голубоватые контуры, и Мак большими глазами смотрел то на меня, то на лохань с проявителем. «Цементный завод», — повторял он шепотом, это был увеличенный снимок, наверное, для фрау Стефании, вид с запада, и вот показались трубы и бетонные кубы цехов, административный корпус, бункера, воронка, установка для вагонеток, а внизу — односкатные крыши складов. Я вынул снимок. «Это все останется, — сказал Мак, и, когда я клал снимок в закрепитель, он сказал: — Идем! — и еще: — Возьми это», — и он показал на мой аппарат. Естественно, мне было некогда, но он не отставал, и когда я сделал перерыв, он потянул меня за рукав к двери, и на свету я увидел, какое возбужденное у него лицо. В конце концов мы опять очутились на автомобильном кладбище, и он снова стал демонстрировать мне свой фургон марки «додж». Он показывал мне на его крышу, тянул меня вперед, заставлял любоваться крыльями, фарой, радиатором; весь радиатор и одно крыло были сильно повреждены, с одной стороны красна облупилась, не было бампера и одной фары, охладительные трубы выпирали из дифрактора, и все-таки бросалось в глаза, что эта машина по сравнению с теми, которые ее окружали, выглядела начищенной Прямо-таки до блеска. Мак полез на сиденье водителя. Он вернулся с тряпкой. Он часто мыл машину и, по крайней мере, раз в день стирал с нее пыль и сейчас стал поспешно наводить на нее красоту, а меня попросил минутку подождать. Тут я начал понимать, в чем дело, и так как время шло к шести и в конце концов я уже выполнил свою сегодняшнюю норму, я вытащил аппарат из футляра. Я сел на радиатор соседней машины, и меня разобрал смех, когда я увидел сквозь глазок камеры, как Мак начищает колымагу, в которой он устроил себе жилье.

— Давай, Мак, — крикнул я, — брось ты это, встань как следует, вот здесь, перед машиной!

Но он не хотел.

— И такой она останется, — сказал он, кивая, — такой останется!

Я, кажется, понял его неправильно. Он хотел не сам сфотографироваться на фоне своего убежища, а иметь снимок автомобиля, чистенького автомобиля, о каком он мечтал, стирая пыль, снимок сверкающего, незапыленного «доджа», который таким и останется.

Он отступил в сторону.

— Скорее, господин Турель, — воскликнул он, — пока снова пыль не насела, — и я щелкнул дважды.

Через несколько дней уже можно было полюбоваться фотографией, висящей в его каморке на колесах. Туда вела лесенка и жестяная дверца. Каморка и вправду напоминала пещеру — полумрак, стены завешаны мешками из-под картошки, самодельная скамейка, сорокалитровая бочка, которую он, по его утверждению, в половодье выловил в Ааре, — она служила столом, а когда глаза привыкнут к темноте, на полу можно было различить что-то вроде ложа из связанного камыша, застланного мешковиной, высотой примерно в полметра. Потертый чепрак заменял подушку, а на стенке, почти неразличимый в полумраке, красовался мой снимок. Мак вставил его в импровизированную рамку, сделанную из оконной рамы со стеклом, она была немного не по размеру, зато крепкая. Мак стоял рядом со мной, повторяя: «Здорово я сделал, а? А, господин Турель, здорово?» — и в ожидании моей похвалы переминался с ноги на ногу от возбуждения. И только когда мы вышли, я по-настоящему видел цементную пыль. За три или четыре дня, прошедшие с тех пор, как я сфотографировал «додж», она снова густо улеглась на автомобиль Мака — слой пыли, на котором можно писать пальцем. Впрочем, после того, как у Мака появилась фотография, он уже не так рьяно стирал пыль; я видел его теперь за этим занятием не чаще раза в неделю.