Куниц я видел часто. Этих маленьких, серо-коричневых куниц-белодушек, с белыми пятнышками под треугольной головкой, как будто с подвязанными салфеточками. Когда спускаешься по каменной лестнице в подвал, слышишь их писк, а если остановиться, можно услышать глухую дробь маленьких лапок, пробегающих по настилу для яблок, а потом на какое-то время в подвале становится тихо. Когда Роза или моя бабушка запирали меня там, я старался держаться подальше от внешней стены. Я тут же начинал пробираться ощупью мимо крынок с топленым салом прямо к настилу для фруктов. Там я давно облюбовал себе местечко. Через несколько минут снова возникали шорохи, слышался частый прерывистый писк, и вот уже тени вновь скользили по настилу. Первое время я тут же начинал кричать. Тогда они исчезали. Но ненадолго: через несколько минут я уже видел их перед собой на мокром, ослизлом полу. Перебегая с места на место, они подкрадывались ко мне, подбирались к носкам моих сандалий, глядели на меня с настила своими маленькими глазками-бусинками. Я кричал на них, топал ногами, швырялся в них яблоками, но все это давало мне лишь несколько мгновений передышки, и лишь потом, когда я вместо всего этого начал разговаривать сам с собой, негромкое звучание моего голоса прогоняло их насовсем. И так мне приходилось говорить в течение двух или трех часов, и я рассказывал обо всем, что знал, перечислял все то, что видел перед собой, вокруг себя, над собой, стараясь говорить без пауз, не думая ни о чем. И хотя я чувствовал, что куницы где-то близко — время от времени до меня доносились едва слышные шорохи, царапанье или легкое дребезжание бутылок, — все же поток моих слов держал их в узде.
Странно, как я мог забыть все это. Вчера, когда я под вечер, часов в семь, пришел сюда, я снова все это вспомнил. Наверное, для воспоминаний нужна тишина, а здесь тихо, во всяком случае, если закрыть глаза — вернее, уши, — на грохот с цементного завода. В этом одно из достоинств вот таких сараев для лодок. Впереди — открытый выход в Ааре, здесь посредине — узкая водяная дорожка, по обе стороны от нее — дощатые настилы шириной примерно в семьдесят сантиметров каждый. На одном из них я лежу сейчас, подстелив охапку камыша, — я еще вчера нарезал его на берегу. Под голову я подложил свой портфель; позади — входная дверь. Надо мной — толевая крыша, ее поддерживают подгнившие балки; на чердаке, как я установил еще вчера, все те же бачки из-под вара, измятые куски жести, красные с черным. Все это было еще в те дни, когда мы купались напротив, на левом берегу Ааре, лет так двадцать пять тому назад. Здесь меня никто не слышит. Итак: я вернулся случайно. Вчера я случайно возвратился в эти края. Может быть, мне следует сделать небольшое вступление: здесь, в Мизере, прошли, как говорится, ранние годы моего детства. В верхней части города, в одном из старых домов у городской стены. Мне было одиннадцать лет, когда я уехал; сначала я учился в школе при монастыре цистерцианцев в Санкт-Леонхарде, потом четыре года изучал фотографию у Цоллера и Кº в Фарисе. Потом я год стажировался в фотоателье Окье в Обонне, городе к северо-западу от Лозанны; здесь я учился и французскому. После этого я провел полгода в заведении, которое у нас называют рекрутской школой. Через три месяца я уже командовал отделением. «Турель, — говаривал мне мой лейтенант, — вы обязательно должны стать офицером». Но я отказался. Вернулся в Фарис, к моему бывшему шефу. Там я проработал двенадцать лет и могу сказать, что достиг прочного положения и завоевал уважение, работая сначала младшим, а потом и старшим фотографом. Господин Цоллер-старший может в любое время это подтвердить. Он выдал мне отличную характеристику, и я вновь заявляю; слухи насчет причин моего отъезда из Фариса распускают клеветники. Сейчас я не хотел бы распространяться на эту тему; во всяком случае, я оставил фирму Цоллера по взаимному согласию и по собственному желанию. Это произошло примерно год назад. А именно пятого июня прошлого года. За четыре дня до моего тридцатидвухлетия. Я намеревался провести некоторое время здесь, в Мизере, в городе моего раннего детства. Именно так я и поступил. Я сразу же снял квартиру на Триполисштрассе, напротив цементного завода, в доме Иммануэля Купера, торговца тропическими фруктами; это совсем недалеко отсюда, меньше четырехсот метров. Я жил в этой квартире с шестого июня до восьмого ноября прошлого года. Некоторые события побудили меня покинуть город моего раннего детства во второй раз. Это случилось семь месяцев назад. Вчера мой злой рок — или что там еще — снова привел меня сюда, после семимесячного путешествия по всей Юре. За мной нет никакой вины, и я подчеркиваю, что мне известны слухи, которые обо мне ходят. Я намерен обратиться с жалобой в соответствующее учреждение. Зачинщики будут привлечены к ответу, и я без колебаний скажу всю правду.
Вчера я вернулся сюда почти ровно через год после моего первого возвращения. Впрочем, кажется, я уже говорил об этом. Сначала было я намеревался податься в район Прунтрута. Но машина, которую я остановил на шоссе перед Нугларом, свернула на большое шоссе, ведущее в Хауэнштайн, и я должен признаться, что по дороге я несколько раз засыпал. Смехотворно утверждение, что я был пьян; в этой связи я хочу подчеркнуть, что мои финансовые дела в полном порядке, а то, что я сейчас не занимаюсь или лишь изредка занимаюсь фотографией и что я продал по дороге мой аппарат, так это все как раз соответствует моим планам. Ни эти планы, ни моя весьма странная одежда к моему материальному положению никакого отношения не имеют. Но к этому я еще вернусь.
Итак, я приехал сюда вчера вечером около шести. Я вышел из машины в верхней части города, как раз возле виадука. По Триполисштрассе я спустился вниз. Ставни по правой стороне улицы были все еще закрыты, из-за солнца. На улице — ни души. Над этой белой улицей, запорошенной цементной пылью, над белыми крышами сараев воздух все еще дрожал от зноя. Дождя не было больше месяца, печать засухи и жары лежала на каштанах, растущих вдоль улицы. Снова этот пыльный воздух, и повсюду запах золы, дыма и цемента — все было мне привычно; я увидел дом Купера, в котором я жил, автомобильное кладбище за ним. Я шел все дальше вниз, мимо заводских ворот, увидел группу рабочих за проволочной оградой, вновь услышал доносившийся с завода грохот. Несомненно, он начался еще раньше, грохотало все время примерно с двухминутными интервалами, и это было похоже на глухой шум поезда, проносящегося по туннелю, — на самом деле грохочут куски известняка, сбрасываемые с подвесных вагонеток в воронку бункера; вот это-то я и услышал, и остановился, и только теперь я по-настоящему понял, что я вернулся, что я снова в Мизере. Остановился, огляделся.
Спят все, что ли? За оградой я увидел рабочих — человек шесть или семь; ну а остальные? Все ставни были закрыты не только на солнечной, но и на теневой стороне улицы. Я повернул назад, и, вновь пройдя мимо заводских ворот, дошел до того места, где начинались низенькие домики. Мои сандалии скрипели при каждом шаге. Повсюду ставни были закрыты. Ни души — и это днем, около шести! Лишь со стороны моста через Ааре смутно доносились детские голоса. Они пели. И вдруг совсем близко высокий женский голос негромко сказал: «Нет, он не здешний». Я опять остановился. Звук на мгновение повис над улицей. Серые, или белые, или облезлые ставни, а за ними темнота, за ними — раскрытые створки окон и глаза, прижатые к щелям, — мне вдруг показалось, что я слышу дыхание тех, кто там притаился; никто не спал, — а в воронке опять грохот, — я пошел дальше, я шел все быстрее, прошел мимо рабочих за оградой, они посмотрели в мою сторону, но, судя по всему, меня не узнали. Эта куртка, моя трехнедельная щетина, шрам над глазом — я действительно изменился, это точно, но на то есть свои причины, я еще выскажусь по поводу отдельных частностей в письменной форме. Я уже сделал кое-какие записи, они здесь, в портфеле, который служит мне подушкой. Двести метров до моста через Ааре я почти бежал, и еще с моста я увидел сарай для лодок в ольшанике, шагах в семидесяти от улицы — и вот я здесь. Вот и вся история.
