Литмир - Электронная Библиотека
A
A

Гримм был прав. Стоило только взглянуть на Ферро — он лежал на столе, опустив голову на руки, иногда по его плечам и затылку пробегала дрожь, да, он был готов. Допился до чертиков. Жалко его. А впрочем, это ведь последний вечер.

— Оставь его в покое, завтра ему полегчает, — сказал Муральт, когда Брайтенштайн хотел схватить Ферро за шиворот и поставить на ноги.

Брайтенштайн закричал:

— Но суд должен быть в полном составе. Гайм заменит Ферро, верно?

Никто не возражал. Гайм, покачиваясь и улыбаясь своей не слишком умной улыбкой, вышел вперед и встал слева от Брайтенштайна. Как ни странно, эта до невероятности идиотская сцена вовсе не казалась теперь смешной; вас охватило настроение мрачной торжественности; все были озадачены появлением этой дурацкой канистры, в существование которой давно уже никто не верил; но вот она, доверху налитая бензином, стоит перед вами на столе; все видят ее, а при желании каждый может потрогать, и очень интересно, как поступит суд при столь внезапно изменившихся обстоятельствах. Конечно, настроение изменилось и под действием водки. Каждый выпил свою меру, и теперь все перешли из стадии веселья в стадию задумчивости. Да и как было не задуматься, глядя на Немого: он стоял такой одинокий, такой печальный, с таким душераздирающе беспомощным выражением на широком лице, что на него просто больно было смотреть, по крайней мере, так было с тобой, Луиджи Филиппис, и у тебя вдруг появилось желание вскочить, выставить бедного мальчика за дверь, а всем остальным растолковать, что к чему. Но суд уже, кажется, удалился на совещание: Брайтенштайн стоял к вам спиной, Муральт и Гайм — справа и слева от него; они негромко беседовали, а все сидели и ждали, только Борер то и дело ударял кулаком по столу и разорялся насчет того, что, мол, он всегда был уверен и как он здорово утер нос Брайтенштайну, который думал, что ему удастся взять в оборот его, Борера. Странно, Филиппис, но у тебя было чувство, что все совсем не так просто, как кажется, и возможно, все-таки надо было дать Немому возможность защищаться; помнишь, Филиппис? Чем дольше ты смотрел на Немого, тем отчетливее становилось это чувство.

И когда Брайтенштайн повернулся к вам лицом и мрачно провозгласил:

— Следствие закончено. Канистра найдена. Сегодня в обед она была обнаружена свидетелем. Она была упакована и лежала среди вещей вот его, Немого…

И когда Борер прервал его возгласом:

— Молодец, Джино Филиппис!

И когда Муральт в ответ крикнул «Тише», а Брайтенштайн уже раскрыл рот, чтобы продолжать речь, тогда ты не выдержал, ты встал и громко сказал:

— Не так уж тут все ясно, черт подери. Факты как будто говорят против него. Но я думаю, кто-нибудь другой мог с таким же успехом…

Но Борер, и Гримм, и еще кто-то перебили тебя возгласами: «Брось! Все ясно! Посмотри на него! Мы за справедливость!» — и поднялся такой шум, что у тебя не было никакой возможности продолжать, особенно после того, как и Брайтенштайн включился и заорал громовым голосом:

— Правильно! Филиппис верно говорит. Да тише вы! Суд, слышите, я говорю: суд тоже задавался этим вопросом. Немому должна быть предоставлена возможность сказать «да» или «нет». Если он признается, дело закончено, и произносится приговор, если не признается — следствие будет продолжено. — Немой, — он возвысил голос. — Ты украл эту канистру? Да или нет?

Все замерло. Наверное, огонь в печке погас; во всяком случае, тебя знобило. Немой поднял голову. Он как будто прислушивался. Да или нет? Он перевел глаза с Брайтенштайна на тебя, с тебя на Кальмана, с Кальмана на Борера, а с Борера на Ферро. Ферро поднял голову и что-то пробормотал спьяну и под взглядом Немого снова замолчал. Теперь, Филиппис, задним числом, можно строить всякие догадки о том, что происходило в душе у Немого, и обсуждать различные варианты, и, пожалуй, можно с достаточной вероятностью предположить, что перечувствовал и передумал в этот тревожный и напряженный миг от вопроса Брайтенштайна до ответа Немого старый, допившийся до чертиков Ферро и что произошло между ним и его сыном. У каждого из вас, присутствовавших при этом, свое мнение, но никто не станет утверждать, что знает все и до конца убежден в своей версии, и потому лучше, пожалуй, держаться того, что все вы можете подтвердить со стопроцентной уверенностью.

А именно:

Немой медленно отвел взгляд от старика, посмотрел на канистру, на бутыль с водкой посреди стола, на свой стакан, на свои руки и при этом все ниже опускал голову.

А потом кивнул.

— Ну вот, — сказал Борер.

Наступила тишина. Такая тишина, черт побери, что снова стало слышно, как за окнами шумно вздыхает буря и хлопает парусина. Потом Брайтенштайн сказал, и он вроде даже опять уже смеялся:

— Немой, вопрос исчерпан. Ты, стало быть, свистнул ее. В общем-то тебе повезло, что мы все это провернули в своем кругу. Верно, Кальман, в сущности, надо было сообщить в управление, и тогда, голову даю на отсечение, они бы тебя выперли. Ты знаешь, что теперь от тебя требуется. Где макушка, тоже знаешь. Лучше всего отправляйся-ка туда завтра с раннего утра, перед отъездом. Где надо бурить шпуры, ты, наверное, тоже знаешь. Ты уж встань пораньше. — Он снова рассмеялся. — Работа, я думаю, займет часа два. Выпьем.

И он поднял свой стакан, снял левой рукой шляпу, нахлобучил ее на канистру, а потом выпил.

Немой, который все это время стоял очень спокойно, тоже схватил свой стакан, где водки, мерцавшей в свете карбидной лампы, осталось на донышке, быстро поднес его к рту и опрокинул. Но тебе-то, Филиппис, тебе, по правде говоря, расхотелось пить, а особенно когда ты снова поглядел на Ферро. До чего странный у него был вид! Все вокруг один за другим вставали, потягивались и, нетвердо держась на ногах, отбывали в направлении своих коек, а он все сидел у печки, из которой падал на пол тусклый отблеск тлеющих углей, сидел, привалившись к стене, прижав затылок к оконному стеклу, а подбородок — к груди; но хотя глаза его были закрыты, он не спал. Наоборот, сейчас он вдруг пошевелил губами, открыл рот, как будто приготовившись произнести длинную речь, но издал лишь еле слышный стон, поднял указательный палец, словно вел очень важный разговор, где каждое слово имеет значение. Он повел пальцем из стороны в сторону, опустил руку, покачал головой и возобновил разговор с пустым пространством. Да, вид у него был более чем странный. Упился, это само собой, но не только в этом дело. Было в нем что-то призрачное, а может, так казалось из-за плававшего вокруг дыма. И еще что-то хищное и жестокое. Он напоминал старого кровожадного зверя, с которым не справиться охотникам, а может, старого, измотанного охотничьего пса, прожившего уже четверть века и раненного, возможно, раненного смертельно. Ты стал продвигаться вдоль стола и оказался как раз напротив него. И тогда ты увидел, что на самом деле глаза у Ферро вовсе не закрыты. Нет, между веками оставались тоненькие щелочки, и сквозь них тебя обжег его взгляд. Взгляд, устремленный на тебя. Правда, неизвестно, видел ли он тебя. Ты вдруг протрезвел. Наклонился к нему через стол.

— Ферро, — негромко обратился ты к нему, — ты не спишь? Ты что, напился?

Он не отрывал от тебя взгляда.

— Господи, Ферро, да не смотри ты на меня так страшно. — Ты рассмеялся, надеясь, что и Ферро чуть-чуть повеселеет. Но Ферро только очень медленно приподнял веки и продолжал смотреть на тебя, потом в нем как будто проснулась жизнь, он оперся одной рукой о скамью, другой — о стол и попытался встать. Два-три раза пытался встать и снова падал на скамью. Потом наконец поднялся, встал на ноги, не сводя с тебя взгляда, прошел мимо тебя, схватился за дверной косяк и, спотыкаясь, вышел. Ты увидел в окно, как он исчез в полумраке. Ты все же хлебнул еще разок и в это время услыхал, как он двигает ящиками в тамбуре, что-то бормоча себе под нос. А когда ты сам вышел в тамбур, он как раз сел на ящик и, как каждый вечер, как все эти долгие недели, ссутулился на своем обычном месте перед мотоциклом.

39
{"b":"214813","o":1}