Он не смотрел на Кальмана, а, наоборот, не сводил глаз с воды, которая натекла с ваших плащ-палаток и образовала лужицу вокруг ящика. Но все вы поняли, что вопрос обращен к Кальману и что речь идет о макушке.

— Скоро, — буркнул Кальман, — можешь не сомневаться.

По-видимому, ни у кого не было охоты продолжать этот разговор, во всяком случае, наступило необычно долгое молчание, а потом Кальман вдруг рассмеялся:

— Знаешь, Борер, мы наверняка сковырнем макушку скорее, чем ты найдешь свою канистру.

Но, кроме Кальмана, никто не увидел в этом ничего веселого. Все вы смотрели на воду, обтекавшую ящик, струившуюся к ямке, которую Ферро недавно выбил ломом.

— Одно могу тебе сказать, — отозвался наконец Борер, — если я поймаю того, кто ее спер, я ему все кости переломаю.

— Правильно, Борер, — сказал вдруг старый Муральт. — Не давай ему спуску. Кто ворует у своих здесь, в горах, тот подонок.

— Я его на тот свет отправлю, — сказал Борер.

И тогда ты, Гримм, сказал:

— Да что вы, ребята. Здесь у нас воров нет. Не верю я, чтоб кто-то ее спер.

А Керер, обращаясь к тебе:

— И главное, канистру с бензином. Добро б еще деньги, сотню — ну, это еще куда ни шло.

Борер:

— Как ни крути, а канистру сперли.

Глядя мимо Борера в окно, ты видел дождь, а за его завесой — смутные очертания деревьев. Интересно, продолжают ли они наступать, вдруг пришло тебе в голову; а что, если это правда и они наступают шаг за шагом, и в один прекрасный день снова будут стоять там, где стояли от века, и больше не дадут себя оттеснить, и уничтожат все, что вы сделали за все эти недели и месяцы? Кто знает, сколько их тут и сколько еще их подрастает позади тех, что окружают стройку, а ведь и этих не сосчитать! Кто из вас углублялся в лес дальше чем на несколько шагов?

— А вдруг это правда, — проговорил Муральт, — вдруг правда среди нас есть вор; как ты думаешь, Кальман, может, надо расследовать это дело?

И Керер:

— Да, смехом тут не отделаешься. Борер прав, что не хочет этого терпеть. Может, заявить в полицию?

— Да ну тебя, заткнись! На черта нам полиция! Или Борер потерял ее, тогда вопрос отпадает, а случиться такое может со всяким. Или Борер прав, и канистру украли, но тогда это касается только нас и больше никого. Дело ясное.

Борер:

— Я точно знаю.

А Кальман:

— И знаешь, кто именно?

А Борер на это:

— Нет.

— Вот то-то и оно! Так что хватит тебе.

— Главное тут вот что, — сказал вдруг Гайм, и все вы были поражены, что маленький Гайм вдруг подал голос, — главное, что если среди нас есть вор, — голос Гайма прямо-таки дрожал от возбуждения, — так неужели он не понесет справедливой кары?

Кальман в задумчивости посмотрел на него.

— Знаешь, Гайм, — сказал он, — уж на такую принципиальную высоту дело поднимать не стоит. Вы что хотите, — спросил он и по очереди обвел вас взглядом, — чтобы мы здесь устроили настоящее следствие, с перекрестными допросами, обысками и еще черт те с чем? Ну что мы можем сделать!

И тут раздался стук в дверь.

— Перестань, — обратился Кальман к Ферро, стоявшему рядом с Керером у двери.

— А я при чем? — пробормотал Ферро.

Он повернулся и открыл.

С твоего места дверь была не видна. Но вдруг стало так тихо, что шелест деревьев и хлопанье парусины заполнили тамбур, и сквозь этот шум детский голос произнес:

— Я ищу собаку. Овчарку. Может, кто из вас ее видел?

Ферро сказал:

— Погоди.

Он обернулся.

— Мальчик, — сказал он. — Ищет овчарку.

Вокруг ящика уже натекла целая лужа, и вода доставала своим длинным языком до неровного края ямки возле двери в комнату, где стояли Луиджи Филиппис и Шава. В печке потрескивало. Неистово хлопала парусина. Все молчали. Дверь за спиной у Ферро оставалась открытой.

— Зайди, по крайней мере, под крышу. — Кальман наклонился. — Давай заходи, — сказал он.

— Овчарку? — спросил Гайм.

Шава резко толкнул Гайма локтем.

Ферро и Керер немного посторонились; мальчика стало видно; он стоял у самого порога и смотрел на вас.

— Давай заходи, — пробурчал Кальман. — Заходи в комнату и посиди у печки, пережди хоть самую страсть.

— Самую страсть? — переспросил мальчик. В своем коричневом плаще-накидке и надвинутом на глаза капюшоне он был похож на гнома. Гном, заплутавшийся среди людей. Он как будто не совсем понял Кальмана; он все еще с сомнением смотрел на него.

— Давай, давай заходи, малыш.

Тогда он вошел, и Луиджи Филиппис вместе с ним направился к столу.

И снова все замолчали, и слышно было, как в комнате длинный Филиппис толкует с мальчиком. То есть Филиппис один говорил, все ему что-то втолковывал. Ферро открыл неплотно прикрытую дверь и вышел на порог. Его грузная фигура заполнила весь проем. Впустить немного свежего воздуха совсем не мешало. Правда, из двери потянуло холодом, но, по крайней мере, выйдет дым.

— Потише стало, — объявил с порога Ферро, он немного пригнулся и выглянул из-под крыши, верно, для того, чтобы посмотреть, все так же ли густые черные тучи проносятся над самым бараком, волоча за собой новые потоки дождя.

— Послушай, Кальман, — спросил ты, — может, ты расскажешь нам, когда ты собираешься закругляться?

И ты был прав, Гримм, — самое время было наконец выяснить этот вопрос.

— В июле нам сказали, что мы вернемся в Мизер в середине октября, не позднее, — негромко произнес Шава.

А Филиппис младший:

— Сегодня девятнадцатое.

Керер, громко:

— Дома нас ждут. Гримм прав, Кальман.

— Там, — сказал Кальман, — висит план. — Кивком он показал на стену позади тебя. И, не подходя ближе и, уж конечно, не различая деталей на таком расстоянии, он продолжал: — Видишь барак?

Да, конечно, барак был на плане. Черный прямоугольник, примерно пять на восемь миллиметров.

— Мы уже прошли на сто двадцать метров дальше. Я вчера отметил. Видите? Красная черта на четвертом от барака повороте дороги. Высоту перевала ты тоже видишь. Вот так.

— Ну а дальше что? — спросил Борер.

Кальман:

— Каждый может сам сделать вывод.

— Так ты считаешь, что мы хоть сдохнем, а должны прежде, чем ляжет снег, соединиться наверху с той бригадой?

Кальман:

— А что тут считать? Те, кто идет с севера, давно на перевале.

Борер пробормотал:

— Скажи лучше: давно дома. А на северной стороне склон не такой крутой, и этого проклятого дождя там не было.

А ты, Гримм, добавил:

— И этой чертовой липучей глины тоже.

Муральт подошел к тебе. Через твое плечо он разглядывал план, висевший за твоей спиной.

— Я думаю, — сказал он, когда все замолчали, — я полагаю, работы тут числа до двадцатого ноября. — Он медленно повернулся. — Но снег, Кальман, снег пойдет раньше.

Кальман рассмеялся. Смех получился невеселый.

— Снег… Да бросьте вы. Надо работать, пока не дойдем до верха. Логично?

Было заметно, что он старается воодушевить вас. В воздухе запахло лозунгами вроде: «Не отступать, ребята! Не сдаваться! Вы же настоящие мужчины!» А ты, Гримм, ты заметил и еще кое-что: охота пропала у всех. И у Кальмана тоже. И более того: Кальман боится. Боится оползней, и макушки, и снега. Взглянув в лицо Муральта, вы увидели снег: аспидно-серые тучи стеной за голыми, истощенными деревьями, глухой свист в воздухе, и снег. Он сыпал в комнату жирными хлопьями все гуще, заслонив своей пеленой старое серое лицо Муральта. Снег все шел и шел; он беззвучно окутал Муральта, безмолвно покрыл своей стылой известковой штукатуркой и откос, и щебенку, и экскаватор, и компрессор, и лужи, похоронил под известковым саваном все, что еще оставалось живого.

По чистой случайности ты взглянул на Шава. Шава стоял у косяка внутренней двери. Помнишь, Гримм, — стоял и таращил глаза. Так таращит глаза кошка, которую несут топить: она вцепилась в камень, который положили в мешок вместе с ней, и чует, что вот-вот появится вода, появится и заполнит мешок, и сверху мешок завязан, и вместе с камнем и с ней, кошкой, пойдет ко дну. Она ждет и таращит глаза. Шава не видел тебя. Наверное, он видел только все эти чудные вещи, может, даже и не связанные между собой: овчарку, ручьи в раскисшей глине, макушку, канистру с бензином, снег, деревья — эти деревья, которые и на него тоже наступают. Может, он видел еще окно барака, ночью, когда в свете карбидной лампы на нем вспыхивают золотом дождевые ручейки, и мальчика в плаще-накидке; может, он еще и слышал, как тарахтят буры, и рожок Ферро подает сигнал, и потрескивает шнур, и ночью хлопает парусина под ударами ветра, и кто-то стонет во сне; и может, он слышал голос Самуэля: «Пиши пропало, Кальман, я не могу проехать, нас отрезало…»