Он замолчал, или нет, просто ветер снова завернул вовсю, казалось, он топчет барак ботинками, подбитыми гвоздями, на минуту ветер заглушил голос Самуэля, а потом:
— …я еще вчера тебе говорил. А ты со мной не согласился. И сегодня мне пришлось-таки попотеть. Каждые триста-четыреста метров во-от такие глыбы, и один раз — настоящий оползень прямо посреди дороги. Я два часа разгребал это дерьмо лопатой. Так что подумай.
Дверь приоткрылась, и можно было ожидать, что они сейчас войдут, но тут Кальман проговорил, понизив голос:
— Постой! Послушай меня. — Дверь снова почти закрылась. — Закрой плотнее, — сказал Кальман.
И тут ты понял — что-то неладно. Помнишь, Брайтенштайн? Что-то неладно, и Кальман хочет, чтобы никто не знал, но ему не повезло, потому что тебе, конечно, стало интересно, и ты подошел к двери, а она, слава богу, была щелястая; ты стоял и подслушивал, а Ферро прекратил работу, выпрямился на своем ящике и тоже стал настороженно прислушиваться. И если слов Кальмана вы почти и не разобрали, то уж Самуэль постарался, чтобы каждое его слово было понятно, он расхохотался и сказал ехидно и очень громко:
— Строительное управление? Чушь! Оно про нас давно забыло.
Кальман спокойно:
— Не говори глупостей. Неужели ты не понимаешь? Мы должны закончить. Обеспечить доступ наверх.
— А что человек погибнет на трассе вместе с грузовиком, тебя не волнует? Ты сам придумал, что мы должны закончить. Никто этого не требует.
— Не так громко, — сказал Кальман.
И опять Самуэль:
— Нас отрежет. Увидишь, и трех дней не пройдет.
Тогда Кальман ответил (вы с Ферро теперь ловили каждое слово, не дыша, а в комнате — слышно было — уже началась игра):
— Ты сам привез сегодня остаток припасов, которые я заказывал. Теперь нам хватит надолго, и уж наверняка хватит, чтобы дойти до верха. Понял?
И Кальман засмеялся.
Но чувствовалось, что сам Кальман вовсе не так уверен. Самуэль помолчал, а потом снова заговорил:
— Забыли они про нас. Там один, который у них недавно работает, мне чуть ли не прямо признался. Во всяком случае, возразить мне он толком не мог. «Не вы первые», — сказал он, и чтобы мы, мол, пока занимались своим делом. И тебе тоже нечего возразить, когда я говорю, что мы все подохнем в грязи, здесь, наверху, если и дальше пойдет в том же духе, и что в строительном управлении про нас позабыли. Хорошо. Предположим, что ты очень здорово обо всем позаботился, и у нас хватит разных припасов, и неважно, даже если нас и отрежет. Но, — и теперь Самуэль понизил голос, — а шнур, Кальман, где ты возьмешь запальный шнур? Где ты его возьмешь? Смотри не прогадай, Кальман, — сказал Самуэль и добавил: — В общем, на завтра мне надо двух человек.
Потом он вошел в тамбур. Посмотрел на вас, сказал: «Безобразие!» — прошел мимо, открыл дверь в комнату, и его грузная фигура на мгновение почти целиком заполнила светлый прямоугольник дверного проема, заслонив лампу и клубы дыма, и голоса игроков. Кальман вошел вслед за ним. Он тоже посмотрел на вас, ты в это время набивал трубку. Ферро копался в мотоцикле; Кальман не прошел в комнату, он остался — ему, видно, очень хотелось выяснить, много ли вы поняли из разговора.
Ты спросил:
— Как там дождь, не перестал?
Кальман:
— Дождь… Кстати, Самуэлю нужны на завтра два человека. На трассе иногда попадаются камни. Возьмешь с собой Немого. Самуэль выезжает в семь.
Конечно, тебе это было кстати. Плохо ли — побывать в Мизере. Правда, спутника он тебе дал не слишком веселого. Ну что ж, завтра в Мизере, пока Самуэль торчит в управлении, ты будешь развлекаться в одиночку. Очень разумно со стороны Кальмана услать именно того, кто мог слышать его беседу с Самуэлем. Ты прошел в комнату.
И тут тебя снова бес попутал: ты остановился в дверях, посмотрел на товарищей, сидевших в дыму за столом, твой взгляд упал на Борера, и ты громко сказал: — Не украл ли кто из вас канистру с бензином? — Твой смех чем-то вроде грохочущего ядра прокатился по бараку. И ты так смеялся — ведь и вправду шутка была отличная, если знать Борера, — и производил так много шума, что совершенно не заметил, как реагировали за столом: только Муральт, и Гримм, и Шава коротко хихикнули, но тут же осеклись, взглянув на Борера. Борер вдруг так чудно побледнел. Видно было, как он втягивает носом воздух. То есть все другие видели это. Ты — нет. Ты гоголем прошелся вдоль скамьи, мимоходом хлопнул Борера по плечу, взял со стола бутылку пива, сковырнул большим пальцем весело щелкнувшую крышечку.
— Никто? — спросил ты, сделав первый глоток. Пивная пена осела на твоей верхней губе. — Надо еще спросить Ферро. Может, ему понадобилось горючее для его драндулета?
Строго между нами, Брайтенштайн. Неужели ты не заметил, какая ледяная тишина вдруг заполнила барак? Нет? Ты стоял такой развеселый и снова крикнул, на этот раз обернувшись через плечо:
— Эй, Ферро, иди сюда, скажи: куда ты девал эту растреклятую Борерову канистру?
И захохотал. Вот уж сейчас он был совершенно не к месту, твой хохот. Тем и закончился для тебя так приятно начавшийся вечер. Вряд ли ты толком запомнил, что было дальше. А было вот что. Борер был невелик ростом, но проворен. Во всяком случае, вскочил он проворно. И очутился перед тобой, едва ты успел отнять бутылку от губ. А рука у него оказалась тяжелая. Наверное, это последнее, что запомнилось тебе в тот вечер: что у Борера, влепившего тебе в челюсть, тяжелая рука. В твоих глазах появилось удивление. Потом ты отклонился назад, попытался защитить лицо, подняв левую руку, но, конечно, не успел. Борер был куда быстрее. Он ударил еще раз. Слева снизу. Твоя глаза осоловели. Удар справа, и тут же еще один прямой справа. Ничего этого ты уже не помнишь — ни своего тихого стона, ни глухого звука, с которым кулак ударялся о твое лицо, ни напряженного молчания остальных, которые тоже теперь все вскочили, но не успели даже сдвинуться с места, так быстро все кончилось. Ты повалился на пол. Твое длинное тело распростерлось у ног Борера. Он-таки послал тебя в нокаут. Об отсчете секунд не могло быть и речи, надо было просто унести тебя с ринга. Что и было сделано. А Керер сделал тебе примочку из воды, смешанной с уксусом.
Конечно, тут же начался шум. Тебя честили будь здоров, Борера — тоже. Обычно бывает так: шум, гам, все кричат наперебой, но скоро успокаиваются и усаживаются в последний раз перекинуться в картишки. Но на этот раз, Брайтенштайн, в то время как ты начал снова подавать признаки жизни в виде хриплого дыхания, а остальные еще доругивались, и Кальман при общей поддержке распекал Борера, который снова сидел на своем месте за столом, бледный, глядя прямо перед собой — на свой стакан, в то время как небо впервые за много дней немножко прояснилось (только осенний ветер не давал покоя, воя над крышей), и в то время как Ферро — этого не видел никто — спокойно и в легком подпитии сидел в тамбуре перед своей машиной, тихий, полупьяный, старый, в бараке вдруг снова возникли грозовые разряды. Спорить вскоре перестали. Стало тихо. Но не в этом было дело. Дело было именно в грозовых разрядах, хотя вряд ли кто-нибудь из вас мог бы в точности определить, в чем они заключались, эти искры, которые угрожающе потрескивают в воздухе, когда собираются вместе двенадцать мужчин, и все не в духе. Да, это не в печке потрескивало, хоть она и разгорелась, потому что Гримм подложил еще дров, оставив заслонку открытой; атмосфера сгустилась не из-за дыма трубок, хоть он и плавал в жарком воздухе такими густыми клубами, что нельзя было разглядеть сидящего за столом напротив. Одному небу известно, откуда взялась эта растреклятая атмосфера. Но никуда не денешься — она была, и все ее чувствовали.
Ферро делал вид, будто ничего не слышал. Теперь ты знаешь, как ты был близок к истине. Тогда ты этого, конечно, не знал. Ты трепался просто так, хотел немного поднять настроение своими остротами. Ферро, тот, конечно, знал. Впрочем, знал и еще один человек. Все это время он безмолвно сидел рядом с Гаймом, погруженным в свою чудную книгу, сидел на самом конце скамьи, там, куда уже не падал свет карбидной лампы. Никто не видел, как он весь оцепенел от твоей остроты. Как впился в тебя взглядом. Краска залила ему шею и уши, и затылок, и щеки, виски и лоб и забралась под волосы, так что засвербила кожа на голове. Если бы кто наблюдал за ним, то заметил бы, какие он прилагал невероятные усилия, чтобы казаться равнодушным. Его выдала бы краска и медленно и напряженно сокращавшиеся мускулы лица и шеи. Но никто не смотрел на него, и даже Гайм едва ли что-то заметил, когда он немного погодя встал и одним из первых в этот вечер улегся на раскладушку.
