«Да иди же, наконец!» — крикнул отец. Тогда он, не глядя на нее, прошел мимо стойки со стеклянной витриной и сел на краешек стула, на который кивком указал ему отец, — сам он уже сидел за столом напротив.

Женщина, все думал он; он почувствовал, как она легко подошла к столу, увидел её руку, длинную, мерцающую женскую руку, усыпанную золотыми жемчужинками пены из стакана, который она поставила перед ним; его окружил запах дыма, и спелых яблок, и женщины, и некоторое время было тихо. Рука, которую он протянул за стаканом, дрожала. И тут она коснулась его. Щекой он почувствовал тепло ее руки еще прежде, чем ощутил ее плоть, и оно пронизало его до слабости в коленках. Он не двигался. Издалека донесся ее голос: «Значит, ты Лотар?» Он не двигался.

— Да, — сказал он.

— Господи, как вырос!

— Да, — сказал он.

— В каком ты классе?

А отец:

— Оставь его в покое. Видишь, он устал.

А она:

— Сколько ему лет?

А он:

— В первом.

А потом отец:

— Выпей с нами стаканчик.

А она:

— Ну что ж.

Отец засмеялся. «Ну что ж», — сказал он, а Лот поднял глаза и увидел, как она удалялась легкими шагами, как взяла стакан и вернулась, и он снова быстро отвернулся, потому что она была красивая, и ласковая, и страшная, он посмотрел на отца — таким, как сейчас, он не видел его никогда: могучая фигура за столом, могучий, как каменная глыба, смеющаяся каменная глыба с глазами, из которых сыплются искры, с губами, влажными от вина; и когда отец налил ей, и поднял свой стакан, и вдруг сказал ей: «Марта», тогда и он застенчиво поднял свой стакан и выпил с ними. Яблочный сок был хорош. Видно, вино тоже было хорошо, отец уже осушил свой стакан, и женщина, которую звали Марта, налила ему второй. Марта, думал он. Он украдкой посмотрел на нее. Наверное, она была приятельницей отца. Перегнувшись через стол, она что-то шептала ему на ухо. Но отец был недоволен. Он быстро сказал:

— Да ну брось, — положил ей руку на затылок и снова засмеялся. — Принеси еще.

Она встала, блеснув тканью платья.

— Не сейчас, — сказала она, и лицо ее вдруг стало серьезным. Она пошла к стойке, принесла вина.

— Хочешь еще чего-нибудь? — спросил его отец.

Лот кивнул. Да, он хотел есть.

— Принеси ему колбасы и хлеба, — сказал отец Марте.

Она вышла. Наверное, там была кухня. А потом она принесла ему много колбасы на тарелке и снова засмеялась, а он радовался, что он здесь, и ел, и его больше не смущало, что она и отец, сидя рядышком напротив, смотрят, как он ест. Колбаса, и хлеб, и все было очень хорошо, и вино первый сорт, по крайней мере, отцу оно нравилось, он все время говорил ей в ухо: «Марта, твое здоровье», они пили вместе, и отец одним махом выпивал целый стакан, так что вскоре ей пришлось встать и принести еще вина.

Лот в первый раз в жизни был с отцом в трактире. Дома он обязательно расскажет маме и Бет, как ему здесь было хорошо. Он ел медленно. Потом решил передохнуть, а отец и женщина больше на него не смотрели. Они беседовали вполголоса и иногда смеялись; Лот снова принялся за еду, он даже и не подозревал, что у отца может быть такое хорошее настроение, он ел и гордился тем, что отец может быть таким: в хорошем настроении, пунцово-красный, глаза блестят от веселья, — и он гордился тем, что отец обнимает за плечи женщину с пламенным ртом и со светлой, словно мерцающей кожей, и с волосами как темный ветер, а вот сейчас он встает вместе с ней. Она подошла к стойке и сделала музыку громче, и отец так развеселился, что они вместе пошли танцевать. Лот даже про еду забыл. Он взял кусок хлеба, повернулся и стал смотреть, как они танцуют. Он засмеялся. Отец был похож на того человека, который как-то раз пришел и стал играть на губной гармонике у них на лужайке позади товарной станции, и при этом кривлялся, танцевал, вертелся, разражался хохотом, и снова играл, а они все стояли вокруг и смотрели. Пот катился по его лицу, он играл, танцевал и кривлялся. Один под палящим солнцем на лужайке. Потом, все еще пританцовывая, он ушел по длинной дороге вдоль рельсов, которая вела в город, а они молча смотрели ему вслед, пока фигурка танцующего кривляки вдруг не исчезла в желтизне заката. «Псих», — сказала мама. Он вспомнил об этом сейчас. Отец все вертелся по кругу. Он тяжело дышал от удовольствия и громко топал. Лицо у него было мокрое и красное от веселья, от безудержной круговерти веселья. Женщина тоже танцевала и вскрикивала: «Нет, не надо», а потом стала так смеяться, что больше не могла танцевать.

Музыка прекратилась. Они вернулись к столу. Отец взял свой стакан и выпил стоя. Но не успели они сесть напротив Лота, как началась новая музыка, лившаяся громко и спокойно; отец схватил женщину за руку и потащил за собой, и они снова пошли танцевать; женщина двигалась мягко и плавно, а отец крепко обнимал ее. Женщина, Марта, посмотрела через плечо на Лота. Улыбнулась ему. Но ее лицо оставалось грустным и настороженным. Глаза у нее светились, но вдруг она отпрянула от отца. Запрокинула голову. «Нет», — сказала она тихо, а потом снова обвила руками его шею и прошептала ему что-то на ухо, но Лот не расслышал ни слова. Она попыталась высвободиться из объятий отца. «Брось, — сказала она громко, — перестань». И снова посмотрела на Лота.

«Брось, не сейчас». Голос ее прерывался. Она уперлась руками ему в грудь, пытаясь выскользнуть из его объятий. Но Лот знал, что ей это не удастся, он знал, что никого нет сильнее отца, а отец держал ее одной рукой за спину, а другой за платье на плече.

— Марта, — выдохнул он, вертя ее не в такт музыке, — не скандаль! Пойдем, — он снова засмеялся, — пойдем, кошечка, именно сейчас, — и он попытался притянуть ее к себе.

Ее взгляд метнулся к Лоту. «Нет, пожалуйста, не надо, брось, перестань, нет…»

Платье на ее плече треснуло. Она вырвалась, направилась к стойке, обернулась. Лицо у нее покраснело. Волосы, больше не похожие на темный ветер, прилипли ко лбу. И вдруг она напомнила Лоту зверя, большого, затравленного зверя, а вовсе не пламя и не снег, и не было в ней ничего ни красивого, ни страшного; обессилевший, напряженный, все еще грациозный лесной зверь в кустах ежевики и терна; она метнула испуганный взгляд на отца, на него, снова на отца. Вот сейчас она убежит…

Да нет же, наверное, все это так и надо по игре, просто Лот этой игры не знает. Он слегка улыбнулся ей. Зверь и охотник — такая игра. А теперь отец должен ее ловить?

Отец. Лот взглянул на него и испугался. В комнате стало уже почти совсем темно, и отец — огромный, черный человек среди пустых столиков — с легким свистом вдыхал и выдыхал воздух. Он медленно двинулся в глубь комнаты. Сейчас он попытается поймать Марту. И Лот уже знал, что это не игра, знал еще до того, как заметил, что отец направился не к ней, а медленно приближался к нему, теперь уже не смеющаяся каменная глыба, а огромный человек, грозно размахивающий руками. И голос, какой у него бывает по ночам, загремел:

— Брысь отсюда!

Отец обращался к нему, Лоту.

— Выметайся! Нечего тут шпионить, брысь отсюда!

Лот встал. Его охватила холодная дрожь, мысли окоченели. Он знал — ему надо пройти мимо отца, ведь тот велел ему выметаться. Но он не мог сдвинуться с места. Отец уже был так близко, что Лот чувствовал запах пота, вина, табака. Нет, он его не ударил, только хрипло повторил: «Брысь». Но тут на его плечо легла рука.

— Пойдем, — сказала женщина. И потянула его за собой — между отцом и столом, быстрее, быстрее и наконец вытолкала его за дверь. Они оказались в темных сенях. Открылась другая дверь. — Подожди здесь, — ее голос звучал где-то позади него. Зажегся свет. — Подожди здесь, — сказала она, — не бойся.

В комнате было два окна, круглый стол, вокруг него стулья, и еще стулья у стен, а у одной стены большая горка, за стеклами которой застыли серебряные кувшины, блюда; в углу за дверью — развернутое знамя, красное с белым. И больше ничего. Лот подошел к окну. За окном сумерки, мимо прогрохотал грузовик. Он подошел к другому окну. И здесь желто-серый мрак. Он придвинул стул и, встав на него, достал до шпингалета. Слегка повернул его. Окно открылось. Теперь осторожно, без шума вылезти. Постараться, чтобы не слышно было, как ботинки трутся о шероховатую стену, — он ощупывал ее ногами. Встать было не на что. Запах еще не остывшей от дневного жара стены у самого лица, и желтоватый мрак, и твердая оконная рама режет руки. Лот закрыл глаза. Земля должна быть где-то внизу. А может, ее там уже и нет, промелькнуло у него в голове. Может быть, там, внизу, вообще ничего нет. Он изо всех сил зажмурил глаза. Отец, подумал он. И прыгнул, все равно куда. Но гораздо раньше, чем он предполагал, он очутился на твердой земле. Он встал и немножко постоял, но ноги снова начали дрожать, и он прислонился спиной к стене. И только тогда увидел мотоцикл. Машина стояла у стены, ближе к улице; в ней тускло отражался свет уличного фонаря. Он медленно пошел вдоль стены к мотоциклу. Здесь он будет ждать, сядет на землю позади машины, и его не видно будет с улицы. Он чувствовал запах мотоцикла и радовался, что сидит, спрятавшись за ним. Иногда по улице проносился ветер, теплый ветер, пахнущий пчелами. Или рекой, или пением дроздов. По улице ехали два велосипедиста; они уже зажгли фонари. Вот они вынырнули рядом с домом, проезжают мимо, слышно, как тукают их моторы. Лот придвинулся еще ближе к мотоциклу, но, как ни старался он думать только о том, что его окружает, в ушах у него все раздавался громкий голос отца, а перед глазами в желто-сером мраке стояла женщина. Они вдвоем были тут, близко-близко, и он не мог думать даже о реке, об Ааре, которая течет внизу. Не мог думать даже об Ааре. «Марта», прошептал он и испугался, так отчетливо увидел он ее перед собой. «Я должен думать об Ааре», — подумал он и подтянул колени к подбородку.