С другой стороны… Эрну, видите ли, принадлежит самый объемистый после драйдовского пакет акций. Если бы мы все-таки сдрейфили и согласились на условия фирмы, Эрн хорошо заработал бы. Это занимало не последнее место среди его соображений, он сам говорил мне об этом. Кроме того, он, как инженер, считал, что пуск домны в зимних условиях почти невозможен. В этом он был согласен с Драйдом. Он считал, что у нас «не больше пяти шансов против девяноста пяти». Наших темпов он совершенно не понимал: то сам увлекался ими, то называл «неоправданной спешкой».
Но может быть, прав Караваев? Нельзя же бесконечно смотреть в окно, когда в трех километрах решается вопрос о результатах двухлетней напряженнейшей работы. За эти два года сделано больше, чем за иные десять: нигде, ни с кем не удавалось работать так продуктивно, как в этой стране, с ее молодыми инженерами, с ее строителями, монтажниками, доменщиками. Построена домна, равной которой нет в мире.
Ее сейчас пускают — хочет он этого или не хочет. Неужели же оставаться у этого окна, за которым нет ничего, кроме снега, да наслаждаться обществом полупьяного Дайсона?
В один из этих дней Эрн попросил меня получить у Караваева гостевой пропуск. Караваев с радостью выдал. Эрн ходил по цеху с таким видом, будто вернулся на родину после длительного изгнания. Но скоро его настроение омрачилось: он впервые был здесь посторонним, и такая роль была ему тяжела. Все кругом работали, гостей уже не было: одни уехали, не дождавшись пуска, другие дожидались в гостинице, третьи нашли себе место среди доменщиков, вошли на время в жизнь цеха. Положение Эрна стало совсем нелепым, когда кто-то из рабочих, не зная о происшедшем, обратился к нему за советом. Эрн попросил меня объясниться с рабочим, а потом подождать в машине, чтоб никто больше не мог обратиться к нему с вопросом. Это не помогло. Едва я отошла, как на ломаном английском языке с ним стал советоваться о чем-то Семен Тараш. Это молодой инженер, занимавшийся у меня в кружке. Эрн попросил у него прощения, разорвал пропуск и пошел к машине.
Пять дней он не выходил из дому. И вдруг — этот ночной вызов, о котором я вам рассказывала в самом начале. Мы с Володькой надели лыжи и поехали. Через полчаса мы были уже в «американском поселке». Вы там не бывали? Это несколько коттеджей, построенных в березовой рощице за горой Узянкой. В одном из них жили Эрн и Дайсон, в других — остальные иностранные специалисты и кое-кто из наших инженеров. Поселок спит, ветер шумит в березках, темно.
Только у Эрна в окне свет. Володька остается на дворе, я захожу.
Дверь в комнату Эрна полуоткрыта, там кто-то говорит. Разговор настолько громкий, что они даже не слышали, как я вошла. Я невольно остановилась в передней. Различаю голос Дайсона:
— Мне наплевать на то, что вы вице-президент. Директивы Драйда известны мне не хуже, чем вам. Нарушать их я никому не позволю. Тот, кто хочет предать интересы компании, для меня — не начальник. До утра я не выпущу вас отсюда.
— Вы опять перепились, Дайсон. Спрячьте свой револьвер.
Я наконец решаюсь постучать, но никто не отвечает: в ту же секунду раздается выстрел. Вбегаю и вижу, что оба американца, вцепившись друг в друга, катаются по полу.
Бросаюсь к ним и, улучив момент, пытаюсь разнять руки Дайсона. Но он так подло ударяет меня ногой в живот, что я отлетаю в другой конец комнаты и не могу подняться. Лежу там, скорчившись, и реву от боли и злобы.
В это время на звук выстрела вбегает Володька. Ему сразу удается разнять их. Дайсон начинает разыгрывать из себя мертвецки пьяного, невнятно бормочет что-то и сплевывает кровь.
Пока Володька поднимает меня, Эрн достает из-под стола револьвер Дайсона и прячет его себе в карман. Потом мы перевязываем Эрну рассеченный во время драки палец. Эрн благодарит Володьку и говорит, что дело, по которому он меня вызвал, очень важное и срочное. Поэтому он просит нас немедленно ехать вместе с ним к Караваеву.
Я сажусь за руль, так как раненый палец мешает Эрну управлять машиной. По дороге я рассказываю ему, что домна наконец пущена, но положение в цехе очень опасное: доменщики не могут выпустить из печи плавку. Лётку пробили, даже прожигали ее кислородом, а чугун не течет. Очевидно, чугун возле лётки затвердел, образовалась настыль. Если в ближайшие часы ничего не удастся сделать, застынет вся плавка, домна погибнет…
Эрн говорит:
— Я все это знаю. Вечером Дайсон заезжал в цех. Поэтому я вас и вызвал. Сначала я хотел поговорить только с вами: с Иваном Трофимовичем мне не хотелось встречаться. А вы уж могли бы передать ему наш разговор. Но потом я решил иначе — доводы Дайсона возымели обратное действие. Да и время сейчас слишком дорого…
Я сворачиваю к домне, но Эрн просит ехать на жилищный участок, к квартире Караваева. Володька остается в машине, а мы заходим в дом.
Караваева, конечно, нет. Мы будим его жену, она пропускает нас в кабинет и уходит. Эрн решительно отказывается ехать в цех, мне приходится вызвать Караваева домой.
Очень скоро он приезжает и еще из передней кричит:
— Хэлло, мистер Эрн! Хау ду ю ду?
— Спокойной ночи, Иван Трофимович, спокойной ночи!
Когда они хотели проявить особое внимание друг к другу, каждый из них говорил на том языке, которого не знал: Караваев — на английском, а Эрн — на русском. Мне все равно приходилось переводить, но это была особенно трудная работа, потому что я и сама не все понимала в таких случаях.
— Иван Трофимович, — говорит Эрн, переходя на английский, — мы заехали к вам с совершенно частным визитом. Забудьте, что вы начальник цеха, что Зоя Алексеевна — сотрудница управления, что я — представитель фирмы. Сейчас мы — друзья, только друзья и ничего больше. Люди, объединенные только личными дружескими интересами.
— Очень рад, — отвечает Караваев, — очень рад, дорогие гости!
Ни тот, ни другой не улыбаются, хотя время для «совершенно частного визита» несколько необычное: три часа ночи. Эрн сразу же приступает к делу. Он говорит, какую шихту надо подавать сейчас в домну, как регулировать температуру дутья, как по анализам доменного газа установить степень остывания плавки… Наверно, я что-нибудь путаю, я в этом до сих пор ничего не смыслю. Важно, что он сообщает верный способ ликвидации настыли, способ, разработанный им самим.
Караваев внимательно слушает, переспрашивает, записывает, просит меня переводить как можно подробнее. Когда Эрн кончил, Караваев встал и говорит:
— Большое спасибо, мистер Эрн! Я очень тронут. Я рад, что вы это сделали. Хотя на этот раз нам это уже не понадобится.
Эрн с удивлением смотрит на Караваева, а тот спокойно продолжает:
— Все уже сделано. То есть не совсем по вашему способу, но очень похоже. Чугун пошел. Мы и сами кое-какие меры приняли, и хорошим советом воспользовались. К нам тут один товарищ приехал на пуск. Не в командировку, а просто так. Вроде как вы сейчас ко мне, частным образом. Вот он и проконсультировал нас. Он мастером на Староусинском заводе работает. У них там домна допотопная, с ней всякое случалось. Они там против всякой аварии способ знают. Я вам потом расскажу, как мы выходили из положения… И — что интересно: мастер этот на собственный счет к нам приехал, отпуск свой использовал. Хотел на пуск поглядеть да в Челябинск, к дочке съездить. А мы с пуском-то задержались маленько, подвели человека: он и к дочке не поехал, весь отпуск у нас пробыл. Не мог оставить товарищей в беде. Хорошо, а?
Эрн говорит:
— Я знаю этого мастера. Мы с ним знакомы немного.
И весело подмигивает мне. Затем мы выходим, будим Володьку, заснувшего в автомобиле, и едем к разливочной машине.
Чугун уже доставлен сюда с домны. Электрокран наклоняет над изложницами гигантский вагон-ковш, и оттуда льется мощный, ослепительно белый знойный поток металла. Движется лента изложниц, чугун постепенно остывает, а там, где лента загибается, — падают на платформу чугунные чушки. В каждой две выпуклости, потому что в изложницах — по два углубления. И когда чушки падают на платформу, эти выпуклости еще розоватые, еще пышут жаром. По-моему, они напоминают девичьи груди, но Володька говорит, что я фантазирую, что у меня воображение развращенного мальчишки. Как бы то ни было, это очень красиво.
