— Есть новости?

Я коротко рассказал о том, что мне удалось узнать от Коломийца, Крыжовникова и сотрудников издательства.

— Молодец, — похвалила она. — Ты думаешь, он действительно уехал?

— Да.

Он даже этюдник не взял.

— Мог взять у кого-нибудь из приятелей. У того же Коломийца. Мог, наконец, купить новый.

— А если он все это им говорил только для отвода глаз?

— Чьих? Он вовсе не предполагал, что кто-то будет его выслеживать. Что ты будешь есть?

— Все равно.

— У тебя какие-нибудь новые неприятности?

— Нет, извини. Просто когда ты позвонил, я почему-то решила, что ты приготовил мне сюрприз. Что вы оба будете ждать меня здесь.

— Ох и нелегко же угодить тебе, Лисичка!

— Да, я, конечно, свинья неблагодарная. За один день ты узнал вдесятеро больше, чем я за целых три. Я буду есть ленивые вареники. Две порции. И сбитые сливки.

— Мы ели, болтая о всякой всячине. Утолив голод, я принялся за дело.

— Мне хотелось бы знать, — сказал я, — истинную причину вашей ссоры.

— Думаешь, я тебе врала?

— Нет. Ты не врала, но ты сказала мне не всю правду. Ты говорила о том, как возникла ссора, о ее конкретном поводе, а я спрашиваю об истинной причине. Не могу же я допустить, что ты устроила скандал только из-за неприбранной комнаты или из-за того, что Левка недостаточно быстро собрался в магазин.

— Чаще всего семейные сцены возникают именно из-за пустяков, — возразила она, уплетая вареники.

— Допустим. Но сейчас меня интересует не то, как бывает чаще всего. А в данном случае было не совсем так.

— Ну, может быть. Может быть, в последнее время я вообще была слишком раздражительной. Говорят, с беременными это бывает, — улыбнулась Лисица, все еще не понимая, что ей не удастся провести меня.

— Ты никогда, помнится, не страдала излишней уравновешенностью.

— Тем более!

— Но ты никогда не была вздорной.

Рыжие глаза взглянули на меня с подозрительностью: в нашей компании не принято было делать комплименты.

— Ты можешь мне ничего не рассказывать, — продолжал я. — Я, разумеется, не вправе допытываться. Пойми только, что я спрашиваю не из праздного любопытства. Чтобы найти Левку, догадаться, где он, мне нужно влезть в его шкуру, понять его состояние, его намерения, ход его мыслей. А я твердо уверен, что какая-то ерунда уже давно замутняла ваши отношения, вносила разлад в вашу жизнь.

— С такой интуицией, — огрызнулась Лисица, — можно на эстраде работать. У Мессинга хлеб отбивать… Ну что ж, ладно, расскажу, если так. Только вот сливки сначала съем, хорошо? А то они распустятся.

Дело было, конечно, не в сливках. Но и не в том, чтоб выиграть время и придумать новую отговорку. Я знал, что теперь Лисица будет говорить откровенно. Просто собирается с духом.

Что же касается моей интуиции, так поразившей ее, то здесь дело обстояло не совсем чисто. Впрочем, давно уже кем-то неплохо сказано: информация — мать интуиции. Накануне вечером Тамара Андреевна говорила мне: «Жаль, конечно, Лизочку, но отчасти она сама виновата. Юра — человек со странностями, я не отрицаю. Но нельзя же терзать его за это изо дня в день. А она совсем не считается с его привычками. Она своей чистоплотностью кого угодно может допечь. Лизочка хорошая девочка, очень хорошая, я о ней никогда плохого не скажу. И Юру любит, и неглупая. Но терпения у нее маловато и не умеет мириться с чужими недостатками. А в жизни и это нужно».

Вот как обстояло дело с моей интуицией. Мессинг мог спать спокойно…

— Ладно, — повторила Лисица, выскребая остатки сливок и облизывая губы. — Но мне даже неудобно рассказывать тебе об этом. Потому что все это тоже пустячнейшие пустяки. Тебе трудно будет поверить, что я могла придавать этому такое значение.

— Но, видимо, эти пустяки порядком попортили вам жизнь?

— Да. А может, не столько они, сколько мое отношение к ним, моя нетерпимость. Ты, наверно, помнишь, что Левка еще в школе терпеть не мог всяческого чистоплюйства. И меня вечно дразнил «чистюлей»… И директоршу шокировал своими вихрами, своим расхристанным видом…

— Помню.

— Ну вот. Все это продолжалось. Год за годом.

— Он продолжал тебя дразнить?

— Не смейся. Он продолжал пренебрегать самыми элементарными правилами приличия, порядка, аккуратности…

— Я помню и еще кое-что. Помню, как однажды, на классном собрании, когда директорша напустилась на Левку, ты бросилась на защиту. Ты тогда говорила, что никто не обязан соблюдать всякие условности, что каждый имеет право одеваться так, как нравится ему, а не другим…

— Да, да. Я тебе даже больше скажу. Может, Левка произвел на меня впечатление именно независимостью своих суждений, свободой от общепринятых вкусов, своим царственным безразличием к одежде. Мне все это нравилось, хоть иногда я и называла его чертополохом…

И это я помнил. Даже, может быть, с большими подробностями, чем сама Лисица. Помнил, как мы шли втроем из школы, дул сильный ветер. Была ранняя весна, март или самое начало апреля, а Левка шел в одном пиджачке, да и то — внакидку. Лисица сказала, чтоб он надел пиджак в рукава и застегнулся, но он только рассмеялся и ответил, что на пиджаке все равно ни одной пуговицы нет. Она сказала, что он «типичный чертополох», а он — будто только и ждал этого — чуть не целую лекцию нам прочел. «Что ж, — сказал Левка, — чертополох, иначе именуемый репейником, растение во многих отношениях замечательное. Во-первых, исключительно жизнестойкое. Как только ни воюют с ним, как ни пытаются его извести, а ему все нипочем. Во-вторых, цветы: редкие оттенки лилового, и запах очень приятный. А какая нежная паутинка на бутонах! В-третьих, своеобразнейшая форма листьев и стеблей: они и крепенькие, и так изысканно вырезаны. Недаром архитекторы издавна используют их рисунок в орнаментальной лепке. Может, еще выяснится, что чертополох — полезное растение. Репейное масло и сейчас очень ценится. Вчера сорняком считался, а сегодня в почете — таких примеров сколько угодно…» Ну, кто еще из наших мальчишек мог так мыслить? Для остальных сорняк — он и есть сорняк, ничего больше, так про него и в учебнике сказано… Вот Лисица и развесила уши. А Левка, помню, еще шутил, что рядом с чертополохом огненная лилия выглядит особенно выигрышно. Мне этот комплимент показался довольно неуклюжим, но Лисице — я это заметил — пришелся по вкусу…

Я поймал себя на том, что, предавшись воспоминаниям, почти не слушал Лисицу. А она продолжала:

— Мне нравилось по Невскому с ним пройти этакой контрастной парой. Я — намытая, нарядная, причесанная, каблучками тук-тук, а он рядом идет вразвалочку, лохматый, руки в карманах потертой кожанки… Я — подтянутая, все на мне новенькое, начищенное, наглаженное, а он — воплощение непринужденности и полного пренебрежения к тому, что о нем подумают…

— А потом это тебе разонравилось?

— Знаешь, одно дело — пройтись по Невскому, и совсем другое — жить с человеком бок о бок. Я привыкла жить иначе… Я и так вначале старалась мириться с тем, чего никому другому не простила бы. Старалась относиться к этому с юмором, не придавать большого значения… Но Левка — ты же знаешь, какой он, — на полпути не остановился. Вслед за гребенкой он отказался и от зубной щетки. Я уж не говорю о щеточке для ногтей — ею он никогда не пользовался. Но зубная! Стал разводить всякие теории — дескать, черствый хлеб и вообще грубая пища гораздо лучше очищают зубы. Дескать, это метод гораздо более естественный, которым прекрасно обходилось раньше все человечество, а большинство обходится и теперь, причем — большинство, реже страдающее от зубной боли. Договорился до того, что стал мне ставить в пример собак. Вон, дескать, какие у них крепкие зубы, а ни паст, ни щеток не употребляют. «Ладно, говорю, живи как собака, если это тебе нравится». Тоже еще примирилась, превратила все в шутку.

— Что же переполнило чашу твоего терпения?

— Не так-то легко это объяснить. В быту сталкиваешься с тысячами мелочей, и в каждой из них сказываются привычки человека. В каждом из тысячи случаев один поступает так, а другой считает, что надо бы иначе… Но когда Левка и мылом перестал пользоваться, тут уж я взъярилась.