Так или иначе, но сорокадвухлетний Алексей Семенович Яковлев женился в 1815 году на молоденькой актрисе Екатерине Ивановне Ширяевой, о чем свидетельствует и найденная в архиве Екатерингофской церкви Екатерины мученицы брачная запись: «16 августа 1815 года. Кто именно венчанны: дирекции императорских театров актер Алексей Семенов сын Яковлев; а понял себе в супружество оной же дирекции актрису Екатерину Иванову дочь Ширяеву. Обое первым браком».
Выход замуж скромной, тихой, застенчивой, незадолго до этого выпущенной из школы хорошенькой Катеньки Ширяевой за «беспутного и великого» Яковлева был шумной закулисной сенсацией. В отличие от привыкшей к поклонению, происходящей из «благородного сословия» ее подруги Авдотьи Ласси, рожденная крепостной расточительного графа Сергея Ягужинского (родители ее Иван Кузьмич и Анна Ивановна Ширяевы были отпущены с детьми на волю лишь в 1798 году), Катенька избалованностью не отличалась. Судя по всему, она давно уже была влюблена в Алексея Семеновича. И сватовство его к ней не было делом случая. Но о замужестве с ним — этим полубогом на театральных подмостках — она и помышлять не могла.
Неожиданное его сватовство восприняла как величайшее счастье. И сразу же после свадьбы превратилась в преданную жену, став «примерной хозяйкой и заботливой попечительницей». Писавшие о Екатерине Ивановне отмечают ее ум, доброту, безупречное поведение и кроткий нрав. Казалось бы, с ней-то Алексей Семенович имел все основания найти покой и уют в доме, воскликнув, цитируя когда-то с такой завистью написанные им строки: «О, как счастлив тот супруг, у кого супруга друг!»
Этого ждали его поклонники, следившие за перипетиями жизни актера с не меньшим любопытством и даже сопереживанием, чем за коллизиями судеб его трагических героев. Недаром таким хором одобрения был встречен зрителями сыгранный Яковлевым вскоре после свадьбы «Влюбленный Шекспир» и особенно реплика, с большим чувством обращенная им к Кларансе, которую играла Екатерина Ивановна, впервые выступающая под фамилией Яковлева: «Шекспир, муж обожаемой жены…» «При слове сем публика надеялась, что этим самым исправится…» — не без вздоха записал в своем дневнике Андрей Васильевич Каратыгин, имея в виду Алексея Семеновича.
Но, видно, не зря Екатерина Ширяева венчалась в церкви Екатерины мученицы. Если «Яковлев был счастливым мужем», — констатировал внук Андрея Васильевича, Петр Петрович Каратыгин, — то «Катерина Ивановна Яковлева, женщина честнейших правил и редкого благородства, не могла называться счастливой женой». Брак, заключенный без любви, такому человеку, каким был он, — с пылкой, не знавшей компромиссов душой, не мог не отомстить за себя. Яковлев не сумел, по утверждению большинства его биографов, «истребить из сердца первого впечатления любви: любовь через два года после женитьбы низвела его в гроб».
14 июня 1816 года был подписан Александром I рескрипт о назначении пенсий театральным служителям. На основе высочайшего рескрипта в книге распоряжений театральной дирекции была сделана запись:
«2 августа 1816 года. Предложение г. вице-директора и кавалера П. И. Тюфякина, что именным высочайшим указом воспоследовавшим на имя министра финансов… всемилостивейше пожалованы пенсионы: российскому актеру Алексею Яковлеву по 4000 рублей и костюмеру Бабини по 975 рублей в год. А так как они оба изъявили желание оставаться и ныне в службе театральной дирекции… то и предписывает сей конторе… со дня увольнения актера Яковлева на пенсион, т. е. с 14 числа прошедшего июня, производство ему из кабинета жалованья прекратить; но продолжать производить ему по-прежнему от дирекции квартирных денег по 500 рублей и по 20 сажен дров в год, а также давать ему ежегодный бенефис».
Пенсия выдавалась сорокатрехлетнему актеру вместе с приклеенной теперь к его имени казенной формулировкой: «за старостью и слабостью». И он, заполучив и пенсию и формулировку, будто совсем махнул на свою карьеру рукой. «О последней эпохе яковлевского поприща сказать нечего, — признавался даже ревностный его защитник Жихарев, — он упадал с каждым днем».
И приводил свой разговор с Яковлевым, свидетельствующий о тяжелой душевной драме, которую переживал тот, передав Брянскому очередную свою роль — Танкреда:
«Не знаю, почему Яковлев передал эту роль, одну из своих любимейших, молодому актеру, но помню, что дня за два до моего отъезда из Петербурга (это было накануне представления „Танкреда“, 23 августа 1816 года…), приехав с ним проститься, я сказал ему, что завтра увижу его в последний раз в роли Танкреда.
— Увидишь Танкреда, да не меня, — отвечал мне Яковлев, — я передал роль Брянскому.
Я удивился.
— И Пожарского передал, — продолжал он, — да скоро и все передам.
— А сам-то?.. Кажется, пора перестать дурить.
— Дурить? Эх вы!
Он отвернулся и больше ни слова».
Но Пожарского он еще несколько раз сыграл. И Вольфа в «Гусситах под Наумбургом», и Агамемнона в «Поликсене». Вместе с Каратыгиной, которая все еще считалась на петербургской сцене непревзойденной Ольгой, Берфой и Гекубой.
Роль Агамемнона в «Поликсене» Озерова (которую после смерти сошедшего с ума Озерова наконец-то 28 сентября 1816 года разрешено было сыграть) явилась, пожалуй, одной из немногих, которые начали звучать у него глубже, чем прежде. Особенно удавался ему теперь монолог:
Я молод был тогда, как ныне молод ты,
Но годы пронесли тщеславия мечты,
И, жизни преходя волнуемое поле,
Стал мене пылок я и жалостлив стал боле;
Несчастья собственны заставили внимать
Несчастиям других и скорбным сострадать…
Но трагедийные роли, с его потерявшим звучность голосом, с подорванными болезнью силами, с потерей веры в себя, становились уже вне возможностей Яковлева. Он по-прежнему стремился выступать с Каратыгиной. Но он не играл больше с ней, пожалуй, самую дорогую для него роль в «Отелло», в котором она продолжала исполнять роль Эдельмоны. И в котором он сыграл с ней в последний раз через двенадцать дней после своего двадцатилетнего юбилея — 13 июля 1815 года. Тогда «за болезнью», как указано в дневнике Андрея Каратыгина, он не довел до конца спектакля. Биографы потом пытались объяснить это еще одной бурной вспышкой любви его к Каратыгиной, после которой он и «схватился» за новую — символическую «бритву», женившись без любви. Документально эта романтическая легенда подтверждается только одним: роль Отелло тоже перешла к Брянскому…
Театральная жизнь стала протекать как бы вне его бытия. Там, в дирекции театра, мелькали лица что-то делящих, о чем-то спорящих вершителей сценических судеб: приезжающих и отъезжающих Нарышкина и Шаховского, забравшего всю власть Тюфякина. Плелись обычные закулисные интриги. Начинался так называемый «липецкий потоп» — война задиристо-колкого «старовера» Шаховского с беспощадными к нему «либералистами», огонь которых он сам вызвал на себя комедией «Урок кокеткам, или Липецкие воды», где Яковлев с полным безразличием играл роль пожилого князя. Но в этой, носившей принципиальный характер, борьбе объявленного ретроградом Шаховского с прогрессивными членами литературного общества «Арзамас» он оставался в стороне.
«Мертвая чаша» становилась его постоянным уделом. Изредка, не всегда протрезвевший, с осипшим голосом, он пытался порой гальванизировать игру «прежнего Яковлева». Чаще всего это была жалкая имитация, иногда прорывались в нем «восхитительные» порывы гения. Его вызывали на сцепу после спектакля вместе с имевшей постоянный головокружительный успех Семеновой. Но вызовы эти были скорее данью любви к прошлому большого артиста, чем поощрением его теперешних достоинств.
8 января 1817 года он, никогда не любивший носить седые парики, попытался сыграть на своем бенефисе беспечно раздавшего свое королевство старого Леара. Гнедичевский «Леар», в котором имел когда-то такой успех Яков Емельянович Шушерин, не принес ему новых побед. Он сам был раздавшим свои богатства «Леаром». И не ощущать этого повседневно не мог.
