Таким добропорядочным, вызывающим невольное уважение был «счастливый» соперник Яковлева. По своим характерам, эмоциональному складу они были в полном значении этого слова антиподами. Каратыгина не могла не раздражать расточительность, широта, беспорядочная щедрость натуры Яковлева. В то же время Яковлев не мог скрыть легкой усмешки по отношению к бережливости, рациональной аккуратности, сдержанности Каратыгина (о чем несколько позже и намекнул Степану Жихареву). Как не мог скрыть и естественной зависти к тому, кто с полным правом называл своею женой женщину, которую любил он сам.
Когда зародилось его чувство? Стихи, посвященные А. Д. Каратыгиной, по всей видимости, относятся к концу XVIII и к первому десятилетию XIX века. Во всяком случае, последнее из них — «Мрачные мысли», самое значительное по биографическим данным, написано в 1810 году. Именно здесь довольно четко просматривается начало «горького романа» автора.
Пролетели дни младенчества,
Наступили лета юности,
Резвой, пылкой и мечтательной…
Тут узрел я в женах редкую,
И мое вдруг сердце томное
Красотой ее небесною,
Как светилом, озарилося…
Но и тут судьбина лютая
Между нас преграду крепкую
Создала рукою мощною:
Я из бедного беднейшим стал!
Как вершины древ кудрявые
Меж собою ищут сблизиться,
Но стремленьем тока быстрого
Друг от друга отделяются,
Так подобно рок жестокий мой,
Мне увидеть дав волшебницу,
Воспретил мне быть ей спутником
На стезях тернистых жизни сей!
Стихотворение было написано в минуту отчаянья. В тот момент, когда с высоты тридцати семи лет «большое видится на расстоянье». И это большое, окрашенное в сумрачные тона размышлений человека, пытающегося рассчитаться с жизнью, четко выделяло контуры пережитого, теряя порою его полутона.
Такие полутона можно почувствовать в другом, более раннем стихотворении Яковлева, открывающем цикл его любовной исповеди, в сборнике, напечатанном через десять лет после смерти актера. Стихотворение это, названное составителями сборника (а может быть, и самим Яковлевым) «Жалобы влюбленного», откровенно подражательно, написано по всем законам романсной лирики XVIII века. Но оно привлекает первозданностью «чувствований» автора, безыскусственной искренностью лирических признаний. Несколько строк из него следует привести хотя бы потому, что, по утверждению многих мемуаристов, в них довольно явственно проступает портрет возлюбленной автора, соответствующий внешности Каратыгиной: голубые глаза, светлые волосы, нежный цвет лица, благородство осанки.
Ее величественна поступь
И нежны русые власы,
Ланиты розами покрыты,
Эфирны ясные глаза.
Еще больше конкретных примет развивающихся взаимоотношений Яковлева с любимой им женщиной содержится в стихах, адресованных «неведомой» Аглае.
На толь, Аглая, я пленился
Твоей небесной красотой,
Чтоб вечно мучился, крушился,
Снедаясь лютою тоской?..
На толь свободу я оставил,
Чтобы, вздыхая, слезы лить?
Меня злой рок любить заставил,
Тебе — претит меня любить.
Претит, и, к моему страданью,
Тебя с любезным сочетал
И страсти вашей к увенчанью
Залог супружества вам дал.
Я часто вижу, ты лобзаешь
Малютку милую свою;
Увы, Аглая, ты не знаешь,
Что тем терзаешь грудь мою…
Многие стихотворения Яковлева сопровождает одна и та же мысль:
О, как счастлив тот супруг,
У кого супруга — друг!
В них он мечтает быть —
Полезным миру гражданином,
Супругом верным и отцом…
Осуждает того, кто нарушает библейские заповеди «не укради» и «не прелюбодействуй»:
Пути его — пути неправы,
Дела его — дела лукавы;
Он в свете любит лишь себя:
За мнимым счастием несется,
Приобрести его печется,
И ближних и себя губя.
Сокрушается о судьбе тех,
Кому честь, совесть не препона
Для насыщения страстей!..
А сам все более и более упорно стремится, как и его неистовые герои, к порушению семейной добродетели. Будучи не в силах противостоять жадному желанию «насыщения страстен», он безотчетно несется за «мнимым счастьем». И в конце концов добивается своего, о чем и сообщает с упоением в единственном из его лирического цикла мажорно звучащем стихотворении «Счастливый день».
…Вся природа улыбнися
В сей приятный сердцу день,
Вкруг меня все веселися,
Я отгнал печали тень!
День, мне в жизни незабвенный,
Будь навеки мною чтим;
От Аглаи я бесценной
Слышал слово: ты любим!!
Слово милое! твердися,
Представляй в уме моем,
Как устами мы слилися
И взаимным бытием.
«Последние два стиха, — комментировал это стихотворение Рафаил Зотов, — даже нескромны… Но тот, кто не шутя жертвовал своей жизнью, чтобы смягчить предмет своей страсти, заслуживал, может быть, свой счастливый день…»
«Счастливый день» не принес обоим долгой радости. Забегая вперед, следует сказать, что за ним последовали неизбежная в подобных случаях огласка, разрыв с семейством Каратыгиных, беспрестанные мысли о смерти, нашедшие свое выражение и в уже цитированном последнем из известных, посвященном Каратыгиной, стихотворении Яковлева:
Прилети, голубка нежная,
Взяв птенцов с собой любимейших…
Прилети и на терновник сядь,
Что скрывать мой будет хладный прах!
Поворкуй, моя любезная,
Над могилою забытою
В память друга песнь унылую!
Но оно было написано, как уже упоминалось, значительно позже. Нам же предстоит возвратиться, дабы не прервать биографическую канву, на восемь лет назад — в 1802 год, год наиболее тесных отношений Яковлева и Каратыгиной (о чем свидетельствует и приведенное ниже письмо, в котором Александра Дмитриевна упоминается как человек ему близкий).
ПОД КОМАНДИРОВ ЯРМОМ ЛИХИХ
«Милостивый мой государь Алексей Николаевич!
Нижайше благодарю, что Вы, и в отдалении будучи, меня не забываете. Я надеюсь, что Вы не сомневаетесь в моем доброхотстве и желании Вам всякого благополучия, следовательно, и распространяться об этом нечего.
А мы, бедные, все еще под тем же ярмом, под которым были и при отъезде Вашем. Когда-то судит бог избавиться лихого командира. Жалованье наше тем остановилось. И под рукою сказывают, что надолго. Вот те и экономия! Александра Львовича ожидают в ноябре; а между тем (как в „Недоросле“ сказано) он[7] и в три часа напроказит столько, что веком не поправишь. Что делать. Терпи горе да пей мед. Господа московские[8] лишь дали себе в бенефис „Ромео и Юлию“ и „Эйлалию Мейнау“,[9] как в тот же вечер г-н Майков и объявил их запрещенными товарами. Он теперь сам и цензорскую должность занимает. А Клушин, видя сие, ото всего отрешился, сказывается больным и все сидит дома, а между тем посредством говорильных труб и зрительных труб все видит, все слышит, что в школе и в конторе ни делается. И я думаю, что он, из сего сочиня экстракт, поднесет его Александру Львовичу. Марья же Алексеевна и без Клушина экстракта все подробности знает, как и для чего в школе давались спектакли, кто и чем дарил девушек и проч. проч. А все служит к падению мизернова нашего колосса. Вот уже пятый день колотит его лихорадка. Это недаром. Ну, да с нами крестная сила! Над ним и трясись!.. Сегодня играют „Мисс Сару Сампсон“ [10] и при ней па-де-труа, в котором Вальберхова, Колосова и Берилова танцуют. 16-е число сего месяца Колосовой бенефис, будет играно „Ненависть к людям и раскаяние“ и балет „Дезертир“. Эйлалию играет сама Колосова:[11] — бог знает, что вздумалось. Александра Дмитриевна благодарит за напоминание об ней и посылает с сим чувствительнейшую благодарность»,
