Здесь как раз и было главное, Герцен уловил: «горячо»… Все происходящее расценивается Гервегом на уровне адюльтера — такая всему отмеряется цена… А высшего для него просто нет. Даже если захватит тебя целиком, расценивается так же. Высшего для него просто не существует — вот разгадка.

Итак, он потрясен двойной игрой друга, а для него все однозначно и естественно. Один ли Гервег таков? В том-то и боль герценовской ошибки, что, отлично зная «общее правило», он все же считал того исключением. Герцен расправлялся теперь с остатками своих заблуждений.

Он понял теперь окончательно, что о н и, обильно произрастающие на здешней почве, — во всем иные, совсем другой породы. Он напишет об этом позднее: «Мы далеко отстали от наследственной, летучей тонкости западного растления». Отечественным типам, на его взгляд, свойственно или уж понятное криводушие подневольного раба, или — умственное развитие все же создает предел, за который многое низкое не проникает. Образование у нас до последнего времени служило чистилищем и порукой. Он считает, что в числе прочего по этой причине до недавних пор правительство не могло создать ни тайной полиции, ни соответствующей литературы на манер французских.

У России и Запада разный социальный опыт и — он уверен в том — разница национальных характеров. Внутреннее всеприятие европейца выпало в нем в осадок вследствие тасуемых на его глазах революций и реставраций, когда сегодня добродетелью считается то, за что завтра ссылают в каторжные работы. Смена этикеток без изменения сути подготовила психологию, «когда уважаются не принципы, а способность менять их на лету», знать все идеи и обряжаться в них как в словесный фрак, оставаясь внутренне холодными. Есть сладострастие запутанного и искусственного в западном человеке… Мы же, сознавал он теперь в полной мере, «легко отдаемся человеку, касающемуся наших святынь, понимающему наши заветные мысли, смело говорящему то, о чем мы привыкли молчать… Мы не берем в расчет, что половина речей, от которых бьется наше сердце… сделались для Европы трюизмами, фразами…». Забываем еще, усмехнулся он также и своей забывчивости, сколько больных страстей конкуренции и домогательства, себялюбия, жажды наслаждений впитано тут с детства. Наш брат медведь кинется как на рогатину — да мимо, его же противник кажет на него пальцем…

Таков и Георг. И это влияние он распространяет вокруг себя. Вот к какому ответу привели Герцена вопросы о причинах перемен, происшедших в Натали.

В нем говорит ревность? Но есть ревность — по душе, ибо существует привязанность к другой душе, родство неразъемное… И такая ревность больнее обычной, исходящей из того, что женщина — как бы вещь и собственность и не смеет вдруг «ожить», наполниться своей душевной жизнью. «Цивилизация» провозгласила правом и даже долгом мужчины казнить ее за это. Он знает, что абсурд — подобное притязание расследовать и притеснять, и не выдерживает ни малейшей критики претензия к женщине быть пожизненно как бы чьим-то отзвуком, неукоснительно все тем же… Но отчего же тем не менее внутри такое неизбывное чувство боли, несчастья?..

Снова его мысли о ней. Почему же Натали, с ее дивной, цельной натурой, оказалась подвержена таким переменам? Тут влияние надломившей их всех парижской крови и смуты. Но не только…

Он давно и много думал о гибельности традиционного женского воспитания, принятого в нынешнем обществе. Оно нацеливает женщин на то, чтобы искать смысл жизни и опору в одной любви, туда же толкает их книжное влияние и религия. И, увы, только такое место отводит им пока что действительность. В самом деле, много ли можно насчитать хотя бы российских деятельниц? Княгиня-ученая Дашкова, поэтесса Каролина Павлова да образованная калужская губернаторша Смирнова-Россет, которая, будучи не слишком красива, казалась обворожительной мыслящим юношам, да и Пушкину и Гоголю, за неглупые речи; тратила себя на салонные рассуждения и флирты…

Всем строем нынешней жизни, считает он, женщину «загнали» в любовь. Только там для нее отдушина, лишь там она может проявить себя, свою волю. Увы, и там чаще всего тайком…

Общепринятая женская вера, что жизнь — единственно в любви, а не в какого-то рода деятельности, считает он, делает уязвимой затворницу в детской, домоседку с рукодельем и книгой.

Он старался избавить Натали от такой жизненной уязвимости. Сколько было говорено у них за все их годы об «идоле любви»… И она соглашалась — разумом. Но всматривалась в него тревожно: он уже не любит, как прежде?! Причина трагедии, возникающей между двоими, однажды сказала она ему грустно, — безмерность женского чувства и ограниченность мужского, и это непеременимо, вытекает из разницы инстинктов той и другой стороны — драма, заложенная самой природой…

Герцен же ставит во главу угла социальные противоречия, всё от них, считает он.

Но она втайне оставалась при своем, понимающая все, но живущая тем, на чем выросла, что было вымечтано ею. Интенсивность чувствований была настоятельной ее потребностью. И вот во что вылилась она, спровоцированная позерством Гервега… Даже уже понимая его мелкость, она все-таки любит самое свое чувство.

И сердце говорит ей, что она вправе… Поскольку любить для нее то же, что жить. Вправе даже на уловку, скрытность! Не понимая еще, как далеко может завести взвинченный «устный» роман ее, исступленную мечтательницу…

Пока ей все еще кажется, что она не причиняет никому вреда, поскольку не собирается разрушать их с Александром семью. И он печально поклялся ей, что пока он ей нужен, он не уедет с сыном в Америку.

Была еще одна невольная поддержка извне «ее праву»: письма Ника, его протест против общественного приговора в его отношениях с маленькой Тучковой. Развод был для него по-прежнему недостижим, так как отсудившая у него немалую часть состояния Марья Львовна не желала лишаться общественного положения. Огарев с трудом освободился из-под ареста и следствия по доносу бывшего тестя. Но неужели их с Наташей удел — только страдать и возиться с низостями жизни? Сильный и ярко чувствующий прав, провозглашая только свой суд над собой. Недозволенное и самозваное их чувство друг к другу право, потому что оно для счастья! В том-то и цена их любви, что она противна их убогой морали. То-то и сладость и игра, что они с Наташей неподвластны ей!

Да, восклицала Натали над письмами из России, есть страшная радость свободы! Возможность вышагнуть из общего ряда… Особенно ей дорого было то, что речь шла о той самой Наташеньке, что была выделена ею когда-то. И вот теперь она с Ником — тут больше чем судьба, правы осмелившиеся!

В тех письмах Огарев, самый чистый человек, какого знал Александр, обосновывал право «преступить», когда нет другого выхода, и решался он прежде всего не «для себя», а утверждался в праве повести за собой туда, где, считалось, погибель, молодое и младшее, доверившееся ему существо. Не то чтобы его доводы впрямую повлияли на Натали, думал сейчас Александр, но не могли не оставить некоторого следа.

К тому же все наложилось на усталость их отношений. Бывает порой утомление в многолетнем браке, так же как бывает усталость голоса и клеток кожи, падение нервной восприимчивости. Наступает некоторая приглушенность в общении много переживших людей… Не будь «друга-недруга», их отношения немного бы перестроились, как уже бывало.

Не будь вмешательства — вкрадчивого и хищного, наворота вселенской пошлости… И — куда ушли их отношения с Натали, полные доверия и нравственной требовательности? Бывает страсть — скорее сродни вражде, а не чему-то светлому, полная страха, уловок и жестокости. Она-то и внесена теперь в ее душу здешним выходцем!

Затмение… И бессилен свет!

Что же делать?!

Недолгая их совместная жизнь в Париже — с терпением, мукой, скрытностью — оборвалась случившимся в Цюрихе.

Малыш Коля в тамошнем пансионе для глухих делал успехи. Он не только научился говорить и приобрел запас слов на немецком, но даже и рифмовал их. Луиза Ивановна писала, что он говорит звонким голосом, но слегка монотонными фразами — не имея возможности соотнести свою речь со слышимым от окружающих. Городское правление наконец доподлинно установило, что его отец атеист и политический эмигрант: был сделан запрос в русское посольство о Герцене и Луизе Ивановне. Отзыв был соответствующим. И вот пожилая дама с ребенком шести лет высылались из города.